Китай и Корея добились снижения рождаемости. Но теперь этому не рады

Несколько месяцев назад южнокорейское Национальное управление статистики опубликовало данные о рождаемости в 2018‑м. Данные оказались рекордными, но рекорд этот печален: в прошлом году «общий коэффициент фертильности» (грубо говоря, число детей, рождающихся у женщины за весь репродуктивный период) в Южной Корее упал до уровня 0,98 рождения на женщину (рнж).

Это означает, во‑первых, что сегодня Республика Корея – страна с самым низким в мире уровнем рождаемости, а во‑вторых, что она также стала единственным государством в мире, у которого «общий коэффициент фертильности» (ОКФ) ниже единицы. Иначе говоря, в среднем на одну южнокорейскую пару приходится сейчас меньше одного ребенка.

При том, что рождаемость падает практически повсеместно, в Восточной Азии этот процесс развивается особо стремительно. Сейчас пять из шести стран мира с самой низкой рождаемостью – восточноазиатские (строго говоря, стран три – Южная Корея, Тайвань и Сингапур, а еще два участника этой «пятерки» – особые административные районы Китая, считающиеся самостоятельными экономическими единицами, – Гонконг и Макао).

Меж тем всего несколько десятилетий назад демографы и экономисты находились в панике, вызванной быстрым и, казалось, неудержимым ростом населения планеты. И статьи журналистов, и официальные документы, и работы ученых в 1970‑е и 1980‑е были полны алармистских пророчеств о том, что перенаселение в обозримом будущем уничтожит мировую экономику, приведет к экологической катастрофе и голодной смерти сотен миллионов человек.

До определенной степени память о тех панических предсказаниях еще и сейчас жива среди обывателей. И в наши дни на интернет-форумах можно встретить утверждения – дескать, «рождаемость в Африке и Азии растет».

Но это не так. Рождаемость падает во всем мире, и страны Азии тут не исключение. Для многих может оказаться сюрпризом, что в исламском Иране коэффициент фертильности сейчас составляет 1,9 рнж (меньше, чем в Исландии), а в Таиланде этот показатель равен 1,5 рнж (меньше, чем в Эстонии). Это, кстати, означает, что и в Иране, и в Таиланде, не говоря уже о Китае, Японии и Корее, рождаемость находится ниже так называемого уровня простого воспроизводства.

В этом отношении показательна история Южной Кореи, которая сейчас представляет собой мировую демографическую лабораторию, – процессы, наблюдаемые и в других странах, идут тут с особой интенсивностью и с некоторым опережением.

Всего лишь 60 лет назад, то есть на памяти многих корейцев старшего поколения, для их страны была характерна сверхвысокая рождаемость. В 1960‑м коэффициент фертильности составлял 6,1 рнж. В те времена кореянки практически не пользовались противозачаточными средствами и беременели так часто, как это было физиологически возможно. Именно тогда южнокорейское правительство потратило немалые средства на программу по снижению рождаемости, успехами которой в Корее очень гордились.

Корнями эта программа уходит в начало 1960‑х, когда в результате военного переворота к власти пришло правительство генерала Пак Чжон Хи. Генерал и его команда считали, что перво‑наперво Корея должна максимально ускорить темпы экономического роста. А поскольку тогда все мировые авторитеты – от ООН до ведущих западных университетов – говорили об угрозах экономике, связанных со стремительным ростом населения, Сеул решил последовать этим рекомендациям и начал радикальную кампанию по снижению рождаемости.

Одним из символов демографической политики конца 1960‑х стал принцип «3–3–35». В соответствии с этим принципом кореянка должна была рожать не более трех детей, причем с интервалом между родами не менее трех лет, и полностью отказаться от деторождения по достижении 35‑летнего возраста. В 1970‑е был сделан следующий шаг: идеалом стала считаться семья с двумя детьми.

В итоге рождаемость стала падать. К 1983 году она достигла уровня простого воспроизводства населения. Поскольку общемировая паника по поводу «демографического взрыва» еще не утихла, южнокорейские власти были очень довольны полученными результатами. Однако радость их оказалась преждевременной. Вопреки ожиданиям и местных политиков, и их иностранных консультантов рождаемость вовсе не остановилась на уровне простого воспроизводства. Хотя программа снижения рождаемости была свернута в начале 1980‑х, детей на свет появлялось все меньше и меньше.

К концу 1980‑х стало ясно, что среднестатистическая кореянка не хочет быть многодетной матерью. Более того, начало расти число тех, кто считает, что и два ребенка в семье – это много. На протяжении 1986–2000 годов рождаемость держалась на уровне 1,4 рнж, а потом стала быстро снижаться. Когда в 2005‑м она упала до 1,08, началась легкая демографическая паника. Корейские власти поняли то, что сейчас постепенно осознается и во всем мире: главная угроза демографической стабильности – не рост населения, а снижение рождаемости, ведущее в среднесрочной перспективе к старению населения, а в долгосрочной – к депопуляции.

В Китае, который во многом копировал опыт Южной Кореи, на этот демографический парадокс не обратили должного внимания. Программа «одна семья – один ребенок», запущенная в конце 1970‑х, осуществлялась с жесткостью, о которой в Сеуле и подумать не могли.

Впрочем, нельзя сказать, что это правило в КНР соблюдалось без исключений. Норма «одна семья – один ребенок» не касалась национальных меньшинств. Кроме того, состоятельные пары могли позволить себе платить «социальные компенсации» (так официально называли штрафы за второго ребенка). Правда, это провоцировало напряжение в обществе – получалось, что в таком чувствительном вопросе, как деторождение, богачам позволено больше.

Но это был не главный негативный эффект программы. Гораздо хуже, что из-за нее возник гендерный дисбаланс. В условиях, когда тебе положен лишь один отпрыск, многие китайские пары, узнав с помощью УЗИ, что ждут дочь, делали аборт, рассчитывая, что следующая беременность даст им сына. В 2004‑м в КНР на 100 новорожденных девочек приходился 121 мальчик. Правда, после этого баланс начал выравниваться. Но в любом случае еще много десятилетий мужчин в Китае будет заметно больше, чем женщин. А невозможность найти себе невесту также ведет к росту социального напряжения.

Но, как бы то ни было, цель программы была достигнута: ОКФ в Китае снизился c 2,9 в 1978‑м до 1,6 в 2015 году. К тому времени стало ясно, что политика «одна семья – один ребенок» означает не только перекос в соотношении полов, но и увеличение доли стариков. В итоге программу свернули. Но бэби-бума за этим не последовало. Как и в Корее, отказ от запретительных мер не привел к увеличению ОКФ, который застыл на уровне 1,6–1,7 рнж. Основываясь на корейском опыте, можно предположить, что рождаемость в КНР, немного поколебавшись вокруг этой отметки, лет через десять пойдет вниз.

Механизм этого явления, в общем, понятен. В доиндустриальном обществе детская смертность была высока, а значит, чтобы кто-то из отпрысков дожил до совершеннолетия, рожать надо было много. При этом выросшие чада служили гарантией того, что в старости о тебе будет кому позаботиться. На образование мало кто тратил серьезные средства, зато вовлекать отпрысков в трудовую деятельность было принято с весьма юного возраста.

Сегодня все иначе. У родителей появилось множество способов обеспечить себе старость, не рассчитывая на помощь повзрослевших детей. А вот на то, чтобы вырастить ребенка и дать ему хорошее образование, теперь требуются серьезные средства. В этих условиях многодетные семьи потеряли свой былой экономический и социальный смысл.

Это общемировой тренд. Но в Восточной Азии демографический переход получился особенно резким из-за того, что этот регион развивался невероятно стремительно. Если в Европе движение от традиционного общества к постиндустриальному шло несколько столетий, то здесь тот же путь был проделан за время жизни одного поколения. Вдобавок немалую роль играет характерная для восточноазиатских обществ жесткая конкуренция в борьбе за образование – она делает воспитание детей особо затратным.

При этом падение рождаемости в регионе шло на фоне столь же рекордного роста средней ожидаемой продолжительности жизни. В Южной Корее продолжительность жизни за 1945–2018 годы выросла с 44 до 82 лет, в Китае – с 44 до 76 лет, в Японии – с 51 года до 84 лет.