О «братоубийственной бойне» и ясности мышления

Автор Рустем Ринатович Вахитов — кандидат философских наук, доцент кафедры философии Башкирского государственного университета, г. Уфа.

Опубликовано в «Советской России».

Фото: Картина художника Павла Петровича Соколова-Скали (1899-1961)  «Братья», 1932 г.

1.

На днях, пролистывая ленту «Фейсбука», я наткнулся на рассуждения одного участника этого сообщества о революции 1917 г. Рассуждения в общем-то обычные для современного национал-либерала, поклонника путинского «консервативного поворота», и столь же пафосные, сколь и фальшивые: мол, 7 ноября открылась эпоха братоубийственного противостояния…

Именно этот фальшивый пафос мне и резанул слух. Людвиг Витгенштейн сказал однажды: «Мысли, обычно как бы туманные и расплывчатые, философия призвана делать ясными и отчетливыми». Не являясь поклонником неопозитивистской философии, все-таки не могу не согласиться с этим высказыванием.

2.

В том смысле, в котором всех людей принято называть братьями, вероятно, возможно. Но в этом смысле любая война, в том числе и между государствами и народами, — братоубийственная, и более того, даже смертная казнь жестокого преступника, совершенная в полном соответствии с законом, — братоубийство. Лев Толстой в свое время довел эту мысль до логического завершения и сделал соответствующие выводы. Но вряд ли это имели в виду те, кто обвиняет большевиков в братоубийстве. В чем-в чем, а в толстовстве их точно не заподозришь…

Обращение «братья и сестры» также принято среди христиан. Однако Российская империя включала в себя не только христиан, но и мусульман, иудеев, буддистов, язычников, лютеран. Объединяло их не религиозное братство, а признание себя подданными одного и того же лица — императора всероссийского. Таким образом, гражданская война была войной между бывшими подданными царя, большинство из которых перестали считать царя своим легитимным правителем. Причем это касается не только красных, но и белых, так как лишь ничтожная часть среди них была монархистами.

Правда, православные подданные действительно составляли большинство. Но, к сожалению, сугубо формальное.

Во-первых, начиная с эпохи Петра I при всех переписях населения и опросах число «никониан» значительно преувеличивалось, а число старообрядцев — преуменьшалось. Официальная статистика в течение столетий отводила старообрядцам ровно 2%. Однако, что это не более чем фальсификация, чиновникам на местах было ясно всегда. Имелись целые уезды, где все были записаны никонианами, но на самом деле были сплошь старообрядцами-беспоповцами. Священники жили там, опасаясь за себя, так как крестьяне их в глаза звали «слугами антихриста» и в церковь приходили лишь в случае приезда губернского или уездного начальства. Иван Аксаков, который был чиновником МВД и в 40-х г. XIX века вместе с комиссией объезжал Ярославскую губернию, пришел к выводу, что старообрядцев как минимум в 10 раз больше, чем сообщают официальные отчеты, то есть 20 миллионов человек на 100-миллионную империю.

И во-вторых, даже среди приверженцев официальной церкви было огромное число полуатеистов и просто неверующих. Причем началось все, как водится, с элиты. Уже в XVIII веке среди дворян было немало вольтерьянцев или масонов. К ХХ веку неверие распространилось и в народе. Епархиальное руководство жаловалось в церковных журналах начала ХХ века, что люди годами не ходят в церковь, не исповедуются и не причащаются. После отмены обязательного причастия в армии после Февраля 90% солдат перестали ходить к причастию. На мой взгляд, это очень печальная статистика, ведь православие было культурообразующей конфессией для русских и некоторых других народов империи. А для крестьян того времени православная культура вообще была единственной доступной для них культурой. Утеря ее означала для них элементарное оскотинивание, утерю человеческого облика, падение в пьянство, разврат, хулиганство. Однако факт остается фактом: вследствие формальной принадлежности к одной и той же церкви многие российские подданные в начале ХХ века братьями себя вовсе не считали. Николай Романов и его министры вовсе не воспринимались Владимиром Ульяновым как духовные братья на основании того, что оба в детстве были крещены по православному обряду. Крестьяне, приходящие к дому помещика в 1905 году, чтобы подпустить «красного петуха», тоже не воспринимали его как брата.

3.

Зачастую за демагогией о братоубийственных революции и войне стоит националистическая концепция: мол, все русские — братья, поскольку принадлежат к одной нации, но пропаганда большевиков подтолкнула этих братьев воевать друг с другом и убивать друг друга. Оставим в стороне тот факт, что великороссы (то есть тот народ, который мы теперь называем русскими) составляли лишь 43,4% от населения империи по переписи 1897 г. В конце концов, гражданская война действительно велась не между русскими и другими народами (хотя с позиций поляков советско-польская война 1919—1921 гг. воспринималась близко к этому). Я хочу сказать о другом. Такого рода заявления говорят о том, что у наших националистов совершенно дремучие представления о нациях, относящиеся не к ХХ и даже не к XIX, а, скорее, к XVII веку. Это в эпоху Гердера и Фихте думали, что нации — это биологические сообщества вроде пород животных. В ХХ веке наука о народах этнология доказала, что нации — исторически довольно поздние образования, возникающие лишь в эпоху капитализма и требующие существования общераспространенных школ, университетов, газет, журналов, посредством которых создается и воспроизводится более или менее унифицированная национальная культура.

Собственно, это признают и идеологи современного русского национализма. Так, историк-нацдем Сергей Сергеев в своей программной статье «Нация в русской истории» писал, что крестьяне в Российской империи не были членами «большой нации», что «нация» тонула в огромном море «народа», и что большинству населения — крестьянам был свойствен «архаический недонационализм».

Собственно, единую русскую культурную нацию из донациональной аморфной массы крестьян-восточных славян создали большевики-сталинцы в ходе культурной революции 1930-х гг. Только советская общеобразовательная школа обучила этих крестьян и их потомков грамоте, познакомила с творениями Пушкина и Толстого, дала представления о национальной истории и сделала из рязанских, псковских, сибиряков и «тутошних» единую русскую нацию (в культурном, а не политическом смысле). Но русские националисты — ярые антисоветчики, доходящие в своем раже до отказа от логики, и они скорее ведь язык проглотят, чем признают это…

4.

В самом начале я сказал, что революция и гражданская война сделали явным раскол населения России на два лагеря. Иначе говоря, этот раскол существовал и раньше, и противостояние между двумя частями российского общества тлело, но до поры до времени не переходило в открытое политическое, вооруженное противостояние. Но где же проходила граница между ними?

В государствах национальных, буржуазных, где общество культурно унифицировано, противостояние это классовое, то есть связанное с экономическим и финансовым статусом. Проще говоря, в условиях капиталистического национального государства граждане говорят на одном языке, изучали в школах одни и те же дисциплины, слушают одни и те же радиопередачи, ходят в одни и те же театры и кинотеатры, короче, ощущают себя членами одного и того же этнокультурного целого, одной и той же нации. Разница между ними в наличии или отсутствии собственности, в уровне жизни и уровне потребления, и если эта разница достигает критических размеров, то начинается классовая война.

В государствах не национальных, а сословных разница между верхами и низами не столько экономическая, сколько культурная. Часто они говорят на разных языках, а если язык и один, то отличия между его вариантами у аристократии и простонародья так велики, что с первого слова становится ясно; кто перед вами (как, например, в Англии, где языковой маркер особенно важен, немало произведений английской литературы посвящено тому, как аристократ делает из простушки настоящую леди, обучая ее говорить на «правильном» английском). Конечно, отличия касаются не только языка, но и одежды, манеры вести себя, художественных вкусов и т.д.

Когда эта культурная дистанция становится слишком большой, общество раскалывается фактически на два враждебных народа и между ними начинается война не на жизнь, а на смерть. При этом не так уж и важна разница в уровне благосостояния: бедный аристократ в такой сословной войне для простолюдинов все равно не брат, а чужак и враг. Так было во Франции во времена Великой революции. Один из ее лидеров, аббат Сийес, прямо требовал, чтобы аристократы убирались обратно «в свои тевтонские леса», так как они якобы и не французы вовсе, а потомки «германцев-франков». С точки зрения революционеров аристократы не принадлежали к «французской нации» (что отчасти было верно, потому что западная аристократия была не национальным, а общеевропейским институтом, и французские короли и графы были родственниками английских и немецких королей и графов). Сами аристократы, впрочем, тоже так считали: их девизом была не фраза «Да здравствует нация!», которой приветствовали друг друга революционеры, а «да здравствует король!». Аристократы желали служить не французской нации, а королю из династии Бурбонов, дом которых правил не только во Франции, но и, например, в Испании. Отсюда отношение народа к аристократам как к чужакам и предателям национальных интересов, и поражающая воображение жестокость по отношению к ним.

Российская империя начала ХХ века совмещала в себе недостатки национального и сословного государств, не имея преимуществ ни того, ни другого. С одной стороны, между самым многочисленным сословием России — крестьянством и высшей аристократией и буржуазией была огромная материальная пропасть. В то время как народ голодал, те из представителей знати и предпринимателей или банкиров, кто наживался на хлебной торговле с Западом, сколачивали себе многомиллионные состояния. Министр земледелия 1915—1916 гг. А. Н. Наумов сокрушенно замечал по этому поводу: «Процветают спекуляция хлебом, хищничество, взяточничество; комиссионеры, поставляющие зерно, наживают состояние, не отходя от телефона. И на фоне полной нищеты одних — безумная роскошь других. Вокруг усадеб власть имущих вымирают селения. Они же тем временем заняты постройкой новых вилл и дворцов». Очень красноречивое свидетельство очевидца тех событий!

С другой стороны, между большинством населения империи — крестьянами и высшими образованными слоями была культурная пропасть. Они отличались даже одеждой и внешним видом: крестьяне носили домотканую национальную одежду, мужчины отпускали бороды, усы. Представители высших слоев брились, носили одежду европейского покроя. До середины XIX века они даже говорили на разных языках: дворянство предпочитало общаться в своем кругу на французском, в большинстве своем рассматривая русский язык как наречие, годное лишь для приказов своим крепостным. Вспомним, что Пушкин писал про Татьяну Ларину — героиню, которую он любил и вовсе не склонен был показывать в дурном свете:

Она по-русски плохо знала,

Журналов наших не читала

И выражалася с трудом

На языке своем родном.

Причем вовсе не имелось в виду, что она, к примеру, говорила по-русски с акцентом. Речь о другом: она, как и другие ее собратья по сословию, была убеждена, что русский — это низший язык, негодный для выражения тонких и высоких чувств. На нем говорят только презренные «дикари», которых не коснулась чудотворная длань европейского просвещения и которые потому и удовольствуются этим «примитивным языком», что их чувства, мысли и вообще внутренний мир также примитивны.

Итак, революция действительно иногда рассекала целые семьи, так что отцы и дети, братья и сестры оказались по разные стороны баррикад и фронтов. Но в целом все-таки она была восстанием простонародья против своей европеизированной элиты, возомнившей себя «солью земли», презирающей народ и думающей, что она лучше знает; что этому народу нужно. Причем идеалы радикальной революционной интеллигенции — тех же большевиков хотя бы в определенной мере перекликались с требованиями народа, хотевшего мира и земли. Требования же националистов, либералов, правых социалистов, составивших костяк Белого движения: парламент, война до победного конца, частная собственность на землю были народу непонятны и чужды. Поэтому белым оставалось насаждать их террором и репрессиями…

При этом обе стороны конфликта ненавидели друг друга давно и истово, и в революции эта ненависть лишь выплеснулась наружу. Бунин — помещик и дворянин, плоть от плоти русской европеизированной элиты, в «Окаянных днях» так описывает восставший народ: «…потекла по улицам торжествующая московская чернь. Какая-то паскудная старушонка с яростно-зелеными глазами и надутыми на шее жилами стояла и кричала на всю улицу:

— Товарищи, любезные! Бейте их, казните их, топите их!». Показательно, что самыми мудрыми представителями народа у Бунина являются извозчик и мужики с бородой, которые говорят ему: «Теперь народ, как скотина без пастуха, все перегадит и самого себя погубит…». Простонародье также истово ненавидело своих помещиков и все образованное общество, так что не останавливалось перед разрушением культурных ценностей, которые у них ассоциировались с «барами». Блок, сумевший подняться над своим сословным и классовым сознанием, сообщая, что мужики у него в усадьбе сожгли библиотеку, добавлял, что понимает: для них усадьба — место, где столетиями секли их предков…

При всей своей противоположности и Бунин, и Блок, в отличие от современных фальшивящих антисоветских витий, понимали: ни революция, ни война — никакое не братоубийство. Давно уже две стороны этого противостояния не чувствовали себя, да и не были братьями. Не чувствовал себя братом своим крестьянам помещик XIX века, травящий крестьян собаками. Не чувствовал себя братом помещику русский крестьянин, в 1905 г. шедший поджигать помещичью усадьбу. И уж тем более не чувствовали себя братьями белый офицер и красный комиссар. Среди современных плакальщиков по «белому рыцарству» распространен миф, что дескать в белых армиях не давали никаких орденов и наград, так как якобы «сам Колчак» сказал, что в братоубийственной войне таковых быть не может. Конечно, это не так и реальные, а не мифические белые генералы с удовольствием учреждали ордена, медали и памятные знаки. Чего только стоит орден «Освобождение Сибири», учрежденный Колчаком в 1919 г. и выдававшийся тем, кто особо преуспел в пытках и убийствах «братьев» из Красной армии…

5.

В том-то и состояла беда, что Российская империя не была идиллическим государством, где все подданные были братьями и так и оставались бы, но «злыдни большевики» распропагандировали их и устроили братоубийственную бойню. Напротив, империю раздирали на части противоречия и ненавидящие друг друга люди и социальные группы удерживались вместе только властью царя и его администрации, которая в конце концов также не выдержала этого напряжения. Об этом стоило бы задуматься сегодняшним власть имущим, которые с настойчивостью, достойной лучшего применения, самыми авторитарными методами проводят неолиберальные реформы. И тем самым испытывают терпение современного российского общества…

Рустем Вахитов

Источник

ЕЩЕ ПО ТЕМЕ

Война идентичностей — I

А ведь бесплатно раздавали квартиры, еду и билеты в театр…

Почему рухнула Российская империя? Уроки для современной России

Разложение нравов российской империи и Октябрьская революция

«Русь слиняла за два дня»: как гибнут империи

Что случилось с Российской империей?

Цивилизационный феномен в российском государствообразовании

Большевики как реставраторы Империи

Источник