Одиночество гегемона: как воспринимают Китай его восточные соседи?

Будущее Восточной Азии зависит от того, как страны региона выстроят свои отношения с Китаем — новым региональным гегемоном. Конечно, на практике это взаимодействие будет во многом определяться конкретными — и непредсказуемыми — политическими и экономическими обстоятельствами. Но то, как в «малых» странах Восточной Азии относятся к поднимающемуся гегемону, тоже сыграет важную роль. Поэтому, не слишком переоценивая значения «чувств народных», эти чувства следует иметь в виду — в том числе и тогда, когда речь заходит о государствах Корейского полуострова, пишет Андрей Ланьков, профессор сеульского Университета Кунмин.

Разговор о том, как воспринимают Китай его восточные соседи, жители двух корейских государств, надо начинать издалека, обратившись, возможно, к совсем седой старине, последним столетиям до начала христианской эры, то есть ко временам, когда у корейцев зародилась государственность.

Корейская государственность возникла и росла в тени государственности китайской, а корейская «высокая» элитная культура в немалой степени не просто находилась под влиянием китайской элитной культуры, а фактически являлась её составной частью. Для Кореи и иных «малых» стран Восточной Азии Китай был тем, чем Римская империя являлась для стран средневековой Европы — с той лишь немаловажной разницей, что во времена Каролингов и Капетингов Римской империи уже давно не существовало, а Китай был не только источником культурных образцов и родиной официального государственного языка, но и вполне живой региональной сверхдержавой.

На протяжении почти двух тысяч лет древнекитайский язык (то есть китайский язык середины I тысячелетия до н. э.) был в Корее единственным языком государственной администрации и фактически единственным языком высокой культуры — на корейском языке элита писала лишь поэтические тексты, да и то не очень часто. На протяжении бо́льшей части этого времени в Корее основой правовой системы являлось китайское законодательство, а корейские дети из дворянских семей веками учили китайскую историю и философию, в то время как собственно корейская история, если и изучалась вообще, то только как своего рода «краеведение». Об изучении и даже простом использовании корейского языка в учебных заведениях для корейской элиты вообще не могло быть и речи вплоть до конца XIX века.

Впрочем, всё это не означает, что даже в те далёкие времена Корея безусловно следовала в фарватере Китая. Хотя уважение к китайской культуре было безусловным (собственно, только она и считалась «культурой» как таковой), отношение к реальному Китаю как к государственному образованию было куда более сложным: корейские государственные мужи, сохраняя ориентацию на Китай, и обычно считая его союзником, в меру сил вели с ним дипломатические игры.

Однако в конце XIX века ситуация изменилась самым радикальным образом, причём это изменение произошло почти мгновенно, за два-три десятилетия. Вторжение западных империалистических держав, равно как и блестящий успех Японии, после революции 1868 года отбросившей традиционную конфуцианскую культуру и вступившей на путь радикальной модернизации и вестернизации, стали шоком для корейских элит, в первую очередь — для образованной элитной молодёжи. Любопытно, что в Корее так толком не возникло конфуцианского фундаментализма: почти никто не утверждал, что возрождение древнего конфуцианского благочестия поможет в борьбе с противником, на вооружении которого были броненосцы и пулемёты. Корея вступила на путь модернизации — и в этой обстановке Китай быстро превратился из культурного образца в символ ретроградства и отсталости, в воплощение всего того, чему не было места в прекрасной Корее будущего. Корейская молодёжь начала XX века не то чтобы возненавидела современный им Китай — скорее, она стала относиться к нему свысока, слегка его презирая (за хроническую бедность и кажущуюся неспособность построить современное государство) и слегка жалея. Впрочем, сохранялась и некоторая культурная инерция: изучение основ классического китайского языка оставалось важным элементом образования, и к древней китайской культуре (чем древнее, тем лучше) относились с немалым пиететом.

Ситуация в самом Китае в те годы немало способствовала такому высокомерно-скептическому отношению. Попытки модернизации страны оканчивались в лучшем случае частичным успехом, а после Синьхайской революции 1911 года Китай погрузился в пучину раздробленности, гражданских войн и анархии, из которой он начал выбираться только после 1949 года. Корейцы читали о хаосе в соседней стране, а время от времени сталкивались и с китайскими гастарбайтерами, которые приезжали в Корею работать на самых тяжёлых условиях. Это высокомерное отношение к Китаю во многом сохраняется в Корее и до сих пор. Несмотря на все экономические успехи последних десятилетий, с точки зрения южных корейцев Китай остаётся бедной страной:

ВВП на душу населения (c учётом покупательной способности) в Южной Корее примерно в два с половиной раза выше, чем в Китае, что примерно соответствует разрыву по этому показателю между Румынией и Швейцарией.

При этом после 1945 года и вплоть до 1990-х годов Китай, скажем так, исчез из ментального мира жителей Южной Кореи. С 1949 по 1992 годы Китай и Южная Корея даже не имели дипломатических отношений, да и в целом контакты между двумя странами были самыми минимальными. Правда, Китай принимал участие в Корейской войне, поддержав своими войсками Север, но даже это обстоятельство как-то мало повлияло на отношение к нему в Южной Корее. К старому Китаю и его высокой культуре в Корее продолжали относиться с уважением, но к новому Китаю не было ни особого любопытства, ни особой враждебности. «Культурная революция» и прочие эксперименты Великого кормчего лишь подтверждали сложившиеся к тому времени стереотипы, ещё больше укрепляя представление о Китае как о стране большой, но варварской и несколько несуразной, с великим прошлым, но жалким настоящим.

Ситуация стала меняться в 1990-е годы, когда реформирующийся Китай установил дипломатические отношения с Сеулом, а потом стал превращаться сначала в важного и, наконец, в ведущего внешнеторгового партнёра Южной Кореи.

На настоящий момент на Китай приходится примерно четверть всего внешнеторгового оборота Южной Кореи. Около полумиллиона граждан РК живут и работают в Китае, в то время как более миллиона граждан КНР (в основном — гастарбайтеры) проживает в Южной Корее. Немалое распространение получили смешанные браки, особенно в сельской местности: в корейских деревнях наблюдается острая нехватка невест, и его восполняют «импортом» девушек из китайской глубинки.

Поскольку резко выросла экономическая значимость современного Китая для Южной Кореи, стал расти и интерес к китайскому обществу и политике (но, кстати, не к современной китайской культуре, которую в Южной Корее почти полностью игнорируют). Очередной пленум ЦК в Пекине, который в российских газетах, скорее всего, будет лишь упомянут в короткой заметке, в Южной Корее считается новостью, достойной первой полосы, а анализу его результатов может быть уделено больше объёма, чем всем остальным международным новостям вместе взятым.

Однако, несмотря на бум торговли, инвестиций и экономического сотрудничества в целом, до недавнего времени отношение к Китаю в Южной Корее оставалось несколько снисходительным. Китай рассматривался как важнейший рынок, как источник ширпотреба, дешёвой рабочей силы и несколько раздражающих, но в целом полезных туристов — но не как геополитический игрок или источник угрозы. В этом отношении ситуация в Южной Корее отличалась от ситуации в большинстве соседствующих с Китаем стран, в которых к растущему гиганту относятся с немалым подозрением.

Ситуация отчасти — но только отчасти — изменилась в 2017 году, когда Китай ввёл против Южной Кореи неформальные, но достаточно болезненные экономические санкции, «наказав» таким образом Сеул за решение разместить на своей территории американские комплексы ПРО, направленные против новых северокорейских ракет. Эти меры были восприняты южнокорейским общественным мнением очень болезненно и, кажется, привели к тому, что отношение к Китаю сильно ухудшилось: его стали воспринимать отчасти и как угрозу.

Проведённый Институтом Асан летом 2019 года опрос показал то, что, в общем, очевидно любому, кто живёт в Корее, читает местную прессу и общается с корейцами: отношение к Китаю в Корее остаётся прохладным, хотя и не враждебным. В соответствии с этим опросом «коэффициент популярности» Китая (по 10-балльной шкале) составляет 3,76, что, конечно же, выше, чем коэффициент политически близкой, но хронически непопулярной Японии (3,06), но много ниже, чем «коэффициент популярности» США, который равняется 5,99.

Вдобавок вопрос об отношении к Китаю оказался в последнее время включён во внутриполитическую повестку. Находящиеся в оппозиции южнокорейские правые, которые по традиции занимают, скажем так, радикально-проамериканские позиции, стали обвинять находящееся у власти левонационалистическое правительство Мун Чжэ Ина в недостаточно жёстком отношении к Китаю и в готовности идти на поводу у Пекина. В частности, проявилось это в случае с эпидемией коронавируса: в оппозиционных газетах общим местом стали утверждения о том, что администрация Мун Чжэ Ина, опасаясь негативной реакции со стороны Пекина, затянула с введением ограничений на въезд в страну китайских граждан и таким образом якобы создала условия для вспышки эпидемии в самой Южной Корее.

Впрочем, значение этой тенденции переоценивать не следует. Хотя находящиеся у власти левоцентристы относятся к Китаю несколько лучше, чем правая оппозиция (во многом из-за того, что оппозиция склонна некритически следовать за позицией Вашингтона), радикальных отличий по вопросу об отношении к Китаю у них нет.

Втягиваться в американо-китайский конфликт в Корее не хотят, особой враждебности к Китаю не испытывают, но в целом к соседу относятся со смесью любопытства, насторожённости и лёгкого высокомерия, причём на эту смесь накладывается и чёткое понимание того, насколько тесно сейчас связаны экономические интересы Кореи и Китая.

Если же говорить о Северной Корее, то отношение к Китаю там совсем другое — во многом потому, что в политике и истории Северной Кореи, в отличие от её южной соседки, Китай и после 1945 года играл очень заметную — и неоднозначную — роль.

Исторически основатель северокорейского государства Ким Ир Сен, как и большинство корейских коммунистов 1920-х — 1930-х годов, был тесно связан с Китаем и китайской Компартией. Значительная часть, если не большинство, тех революционеров и партизан, которые в 1945–1950 годах неожиданно для себя оказались во главе молодого северокорейского государства, в отдельные периоды своей жизни формально являлась членами Коммунистической Партии Китая.

Относится это и к самому Ким Ир Сену, который вступил в КПК в 1932 году и оставался её членом до 1945 года — обстоятельство, все упоминания о котором были удалены из официальных северокорейских исторических текстов в середине 1950-х годов, когда в Северной Корее стали конструировать свою собственную, национал-патриотическую версию истории революционного движения. Эта версия почти не имела никакого отношения к реальности, ибо в ней Ким Ир Сен и подчинённая ему небольшая группа партизан превратились в мощную и, главное, абсолютно независимую от Китая и СССР армию, сыгравшую решающую роль в разгроме милитаристской Японии. В действительности с 1932 по 1941 годы Ким Ир Сен служил в китайских коммунистических партизанских отрядах, а с 1941 по 1945 годы был офицером Советской Армии.

Вдобавок, Китай фактически спас северокорейский режим от полного уничтожения осенью 1950 года, когда, вопреки оптимистическим ожиданиям Ким Ир Сена, неожиданное нападение на Юг летом 1950 года не привело к массовому народному восстанию против режима Ли Сын Мана, а, наоборот, спровоцировало американскую интервенцию в поддержку этого режима. К концу октября 1950 года американо-южнокорейские части контролировали около 90% всей территории страны, и не прими тогда (после некоторых колебаний) Китай решение об отправке собственных частей на Корейский полуостров, КНДР осталась бы лишь курьёзным пятилетним эпизодом в послевоенной истории Восточной Азии.

Наконец, китайская помощь стала играть решающую роль в сохранении внутриполитической стабильности в КНДР в начале XXI века. Фактически в последние двадцать лет именно Китай является одним из главных поставщиков гуманитарной (в первую очередь — продовольственной) помощи Северной Корее. Именно поставки китайского продовольствия и топлива, равно как и активно поддерживаемый китайскими властями поток туристов из КНР, в настоящее время позволяют северокорейской экономике оставаться на плаву — несмотря на крайне жёсткие санкции, введённые Советом Безопасности ООН.

Так что, казалось бы, северокорейская элита должна считать себя пожизненным должником Китая.
Однако, как известно, «благодарность — чувство не политическое», так что эта морально-политическая задолженность на практике, скорее, оказала негативное влияние на отношение Ким Ир Сена и его окружения, то есть северокорейской элиты, к своему восточному соседу.

Осторожность в отношении Китая была заметна с самого начала, но резко усилилась она стала после того, как в 1956 году группа связанных с Китаем и Советским Союзом высших чиновников предприняла попытку отстранить Ким Ир Сена от власти и заменить его на более умеренного (и более приемлемого для Китая и СССР) кандидата. Тот инцидент в Северной Корее не забыли.

Это не означает, что Ким Ир Сен и северокорейская элита не стремились использовать Китай в своих целях. Напротив, дипломатическая история КНДР с конца 1950-х и до конца 1980-х годов была историей сложного и в целом успешного маневрирования между Москвой и Пекином. Тем не менее периодически обращаясь к Китаю с просьбами о помощи и время от времени заверяя Пекин в своей солидарности, северокорейское руководство делало всё возможное, чтобы обрубить возможные каналы политического влияния Китая внутри страны. Подавляющее большинство тех высших функционеров, которые на ранних этапах своей карьеры были слишком тесно связаны с Китаем, в 1960-е годы потеряли свои посты, а зачастую — были репрессированы. Любые неофициальные контакты с Китаем с этого времени ограничивались и тщательно контролировались, а во многих случаях — и пресекались.

Во многом эта осторожность элиты отражает и массовое отношение северокорейцев к Китаю. Как это ни парадоксально, северокорейцы и их южные соседи склонны относиться к Китаю несколько свысока. Здесь сказывается инерция исторической памяти прошлых времён — ведь и на Севере Китай вплоть до 1980-х годов воспринимался как страна бедная и, скажем так, «большая, но непутёвая».

Возможно, это странно, но вплоть до середины 1980-х годов по уровню жизни Северная Корея ощутимо превосходила соседствующие с ней китайские провинции — и местное северокорейское население, у которого во многих случаях были в Китае родственники, отлично было об этом обстоятельстве осведомлено. Конечно, «китайское экономическое чудо» во многом изменило ситуацию, и сейчас разрыв по уровню доходов между Китаем и Северной Кореей является примерно шестикратным — если, конечно, верить официальной статистике. Тем не менее несколько высокомерное и отчасти даже презрительное отношение к китайцам, пусть и ослабло, но не исчезло полностью.

Таким образом, отношение корейцев к Китаю трудно назвать положительным. С другой стороны, и особо негативным оно не является — в отличие, например, от отношения к Китаю в других важнейших «малых странах» региона, Японии и Вьетнаме, которые настроены решительно синофобски.

Андрей Ланьков

Источник

Автор Андрей Николаевич Ланьков — востоковед-кореевед, историк и публицист. Кандидат исторических наук, профессор. Преподаватель Университета Кунмин (Сеул).

Фото: © Ng Han Guan/AP