Маша, включи

Маша рыдает в трубку: «Хочу малютку, маленькую девчонку со светлыми волосами, с его глазами. Назову её Мира. Хочу, как у всех, двухкомнатная квартира, платье в горох, торшер и кресло, хочу, чтобы всё по-честному, по закону. В красном углу иконы, в ушах серьги, на подоконнике язык тёщин. Хочу его знать на ощупь и по словам, хочу проводить рукою по его редеющим волосам, обсуждать интонирование и прочую чепуху…»

Маша, а помнишь, как корабли лавировали, а после рассыпались в труху, как на кухне посреди чашек с чаем мы сидели, делились своим отчаянием, как сличали шрамы, помнишь, как ты говорила мне, что у каждого свои планы. Что надо худеть и ходить на спорт, помнишь, как ты обещала мне больше не ездить в порт, дописать диссертацию, стать примерной, кошерной, наполовину татаркой. Мы тогда пили даже не чай, заварку с кусочком лимона. А за окном зима – линия горизонта и лысые терриконы.

Маша плачет: «Истинно говорю, он бес, и чем дальше в лес, тем больнее и гуще, он – нам обеим лгущий, вертится рыбой на сковородке, а у меня сердце бьётся уже не в глотке, а в самом носу. Он вышибает из глаз слезу одним только голосом своим приторным, а ещё он какая-то новая непроизносимая литера, ощущенье мучительной бездны. Завтра же я исчезну, если смогу, залягу в снегу, согнусь в дугу. Он не любит меня, а я… А я не могу без него, не могу!»

Маша, утрись, он так много старше, на целую жизнь. Он – пират, просоленный человек, у него на плечах ещё прошлый век, на ладонях липкая чешуя. Он дышит со свистом, раздувая ноздри, разговаривает с таксистом, когда возвращается поздно ночью: «Я устал, запутался, истощён, она мне годится в дочери…»

До чего докатился. Маша стоит на январском пирсе, а после идёт и покупает платье, красное, как стигматы, мелко режет себя в салаты, её нервы – простыни на верёвке, её губы в вишнёвке и во хмелю. И она звонит ему поздно вечером в Рождество, чтобы поставить точку словом, как раскалённым оловом, а он ей в ответ: «Люблю!»

Анна Ревякина

Сейчас на главной

Экономика