Поп Гапон и его "кураторы"

Григорий Гапон — из полтавских малороссов, сын крестьянина, учился в семинарии, по окончании которой поступил в 1902 г. в Петербургскую духовную академию.

Нервный, экспансивный, честолюбивый, с горящими черными глазами аскета, Гапон был беспокойная мятущаяся натура. Он любил царя безотчетно и считал, что через него можно достигнуть всего, что только нужно народу. Романтик в душе, он очень интересовался обездоленными и бедными и носился с разными проектами, как улучшить их положение.

Еще будучи в академии, он был назначен преподавателем в два детских приюта и скоро выделился своими собеседованиями. Он посещал ночлежные дома, петербургские притоны, рабочие кварталы, любил и умел разговаривать с их обитателями. Ряса священника, своеобразная речь и задушевный тон помогали ему. Скоро незаурядный священник-провинциал заинтересовал собою и академическое начальство и некоторые салоны петербургского аристократического общества. Он начал входить в моду. Открылись для него и двери гостиной статс-дамы ее величества Е. Н. Нарышкиной. По ее проникнутым любовью к царской семье теплым рассказам про государя и его доброту и любовь к народу, про его

дивную семейную жизнь, Гапон уже более сознательно начал любить государя и проникаться верою, что при нем рабочий люд действительно может добиться всего, что нужно ему для его благополучия. Фантазия Гапона направлялась в сторону широких социальных реформ.

Будучи на втором курсе академии, он разработал проект о кооперативе безработных и о предоставлении им подрядов общественных работ, о реформе рабочих домов, о земледельческих исправительных колониях для детей и подал свои проекты генералу Клейгельсу и причастным к делам приюта генерал-адъютанту Максимовичу и управляющему собственной его величества канцелярии Танееву, и был обнадежен одним из них, что его проекты будут рассматриваться под председательством самой императрицы Александры Федоровны. Голова полтавского малоросса шла кругом.

На четвертом курсе Гапона уволили из академии из-за какого-то недоразумения, но затем вновь приняли не без протекции со стороны охранного отделения, которое уже тогда знало Гапона и покровительствовало его работе среди бедного люда, находя его собеседования полезными.

Весною 1903 года Гапон окончил академию и, привлеченный Зубатовым к работе в основанном последним обществе рабочих, с жаром отдался новой организационной деятельности. Но он, однако, не во всем сходился с Зубатовым. Он был против полицейской опеки над движением и стоял за его большую самостоятельность. Это немешало, однако, ему быть с Зубатовым и Медниковым в самых близких отношениях, бывать часто у них на Преображенской улице и принимать от Зубатова денежную помощь.

После увольнения Зубатова, Гапон стал как бы официально во главе петербургской легализации. К концу 1903 года в Петербурге существовало уже 17 отделов на разных окраинах столицы. В отделах происходили собеседования и чтения, начинавшиеся обычно молебствием. На поддержку отделов Гапон получал иногда деньги и от департамента полиции и от градоначальника Клейгельса. К этому времени Гапон был назначен священником в центральную тюрьму.

С назначением градоначальника генерала Фулона, движение разрастается еще шире, начинают устраиваться уже общие собрания для рабочих и их семей, даже с танцами, и это движение уже перестает удовлетворять Гапона. Ему мало Петербурга, ему хочется перебросить его и на другие города. Его взоры обращаются на Москву и Малороссию.

Гапон поехал как-то в Москву, выступил там на одном из рабочих собраний и начал критиковать московские организации, выставляя взамен их свои. Дошло до градоначальника Трепова. Тот приказал арестовать Гапона и выслать в Петербург, министру же Плеве от великого князя было послано письмо, с указанием, чтобы Гапон больше в Москву не являлся. Плеве извинился, и Гапону было указано, что он может работать только в Петербурге. Пытался Гапон работать и по провинции, был он с этой целью в Харькове, а зимой 1904 года приехал и к нам в Киев и заявился прямо ко мне. Встретились мы как старые знакомые. Сказавши, что действует по полномочию директора Лопухина, Гапон разъяснил мне, что он

приехал просить Клейгельса разрешить ему начать в Киеве организацию рабочих наподобие Петербурга и, прежде чем быть у него, заехал переговорить со мною и просить поддержки. Мы переговорили, при чем я разъяснил, что все зависит от генерал-губернатора, в душе же я считал, что время для легализации у нас совсем не подходящее, и что все усилия надо направлять лишь на борьбу с разрастающейся революцией. Исходя из этого положения, я тотчас же после ухода Гапона поспешил к генералу Клейгельсу, доложил ему о приезде Гапона и высказал свой взгляд на полную неприемлемость для Киева его проекта. Клейгельс обещал отклонить просьбу Гапона, но я не очень доверял его обещаниям и потому поехал еще и к губернатору и нашел у него, горячую поддержку. Он обещал мне воспротивиться какой бы то ни было легализации.

Однако обеспокоенный тем, что я проделал все это вопреки желанию директора, на которого сослался Гапон, я срочно выехал в Петербург и подробно доложил обо всем Лопухину. Последний возмутился нахальством и ложью Гапона. Он позвонил секретаря, приказал принести дело о Гапоне и рассказал мне его инцидент в Москве, объяснил, в какие он взят рамки в Петербурге, и показал некоторые документы из дела, а в том числе и письмо великого князя и резолюцию Плеве. Директор нашел мои действия правильными. Но, разрешив Гапону широко работать в Петербурге, власти как бы забыли, что там не было человека, который бы присматривал за ним, руководил бы им, держал бы все движение в руках, как то делал

Зубатов. Формально это как бы лежало на генерале Фулоне.

Между тем гапоновские организации увеличивались числом, и к концу 1904 года созданное им движение по рабочим кварталам Петербурга приняло невиданные размеры. Число сорганизованных рабочих доходило до двадцати тысяч. Ничего подобного в Петербурге никогда еще не бывало. Настроение их повсюду было настолько лояльное, что при открытии Коломенского отдела, на котором присутствовал и градоначальник Фулон, многие рабочие, приложившись после молебна к кресту, целовали затем руку градоначальника и просили его сняться с ними на общей фотографии.

В самом конце года на Путиловском заводе из-за увольнения нескольких рабочих со службы вспыхнула забастовка, перебросившаяся затем на все заводы. Гапоновские рабочие приняли в ней горячее участие. Сам Гапон с сердцем схватился за своих рабочих и, не видя нигде помощи и поддержки для бедняка в его борьбе с богатым, в своем враждебном романтизме обратился к столь сродному душе простолюдина средству — бить челом царю. И Гапон бросил в массу мысль идти всем народом с челобитной к государю и просить его о своих нуждах. Мысль эта с восторгом была подхвачена рабочими. Понравилась она и Фулону, но лишь скользнула по нем.

У честолюбивого же романтика Гапона кружилась голова. Он ведет народ к царю и находит у него защиту. Рабочие не ошиблись, они добились высшей справедливости и добились ее от царя-батюшки. Царь поднят в глазах народа на недосягаемую высоту, и все это сделал он, вышедший из народа же, Гапон. Роль красивая, великая, и Гапон кипел в агитации. Среди рабочих царило необыкновенное воодушевление. Все горело желанием: к царю, к царю.

На окраинах были расклеены о том воззвания, их никто не срывал, о них знала полиция, и весьма естественно, что они считались разрешенными.

Среди этого охватившего всех экстаза представители работавших в Петербурге революционных организаций заинтересовались невиданным еще явлением и вмешались в движение. Главным образом, то были социал-демократы. Они скоро сумели подделаться под лозунги рабочих, которые сперва не хотели иметь ничего общего с ними, и скоро стали как бы руководить рабочими. Отдельные революционеры стали действовать на Гапона. Энергично работал около него социалист-революционер Рутенберг и представители эсдековской центральной группы. Его агитировали на революцию. Он вождь народный, но ему недостает правильных революционных лозунгов; его программа не идейна, не обоснована. Прими он революционные тезисы — он сделает большое народное дело, он войдет в историю.

Экзальтированный, ускользнувший уже от опеки градоначальства, Гапон увлекается еще больше своей случайной ролью, теряет равновесие и резко подается влево. Подстрекаемый революционерами, он как бы забывает своих покровителей из администрации. Он сначала уклоняется от них, а затем прячется. Первоначальная мысль о просьбе к царю извращается у него в мысль о требовании; возможное неисполнение просьбы подает сумбурную, подсказанную революционерами же мысль о каком-то бунте.

— Я выйду на площадь, — говорит Гапон, — если царь принял нашу просьбу, махну белым платком, если же нет, махну красным платком и начнется народный бунт.

Какой бунт? Кто же подготовлен к нему? С чем будут бунтовать? С голыми руками? Никто не мог бы тогда толком ответить на эти вопросы и менее всего Гапон, но о бунте говорилось.

Увлекшись окончательно своею ролью, окончательно сбитый с толку и толкаемый господами Рутенбергами и к-о на безумный, но столь нужный для их революционного успеха поступок, Гапон начинает действовать как заправский революционер и при том революционер-провокатор.

Он участвует со своими ближайшими учениками в совещаниях с социал-демократами и принимает их тезисы для петиции. Подняв рабочую массу верою в царя и в его справедливость на челобитную, он потихоньку от рабочих, по сговору с революционерами, решает вести их к царю, но не с той челобитною, о которой думают рабочие, а с требованиями во имя революции. Он, зная представителей власти и сам, состоя на правительственной службе, понимает хорошо, что этого шествия десятков тысяч рабочих власти не допустят. Он знал это и все-таки решил, что поведет рабочих. Он поведет их с целью вызвать столкновение с властью, с полицией, с войсками и тем дискредитирует в глазах наивного люда царя, возбудит против царя рабочих. Таков был поистине дьявольский и предательский план, выработанный революционными деятелями и воспринятый Гапоном.

А.И. Спиридович. «Записки жандарма»

Пинхас Моисеевич Рутенберг, пастырь и убийца Гапона сточник написанного выше

Добавление от себя:

Спиридович — лицо мутное, напомню, что он попал под следствие и чуть не вылетел со службы с треском после убийства Столыпина. Да и жандармом он был весьма относительным, чтобы знать всю подоплеку истории с Гапоном. Хотя первые четыре года Спиридович прослужил на сугубо оперативной работе (в том числе — 1 год в 1900 — в Москве, затем еще год в Симферополе и два года в Киеве), и поэтому хорошо знал о Зубатове и самом явлении «зубатовщины», которое на самом деле можно отнести к «профилактике» политического экстремизма и стоит расценивать позитивно (за это Зубатова остальные жандармы очень невзлюбили, как и революционеры). Но затем он больше занимался тем, что с 1906 года «сопровождал» первых лиц государства в различных поездках, на правах полуохранника, полусобутыльника и хорошего собеседника. Спас его от суда сам Николай II, за некие особые «личные качества». Какие — Бог ведает…

Но с Гапоном он вряд ли мог пересекаться по службе (уточнение — именно как с агентом) — тот был по части жандармов Петербурга. И у Гапона были совсем иные «кураторы».

Кстати, попал Спиридович на придворно-жандармскую службу (это было нечто вроде современного ФСО по основным задачам), после очень странного ранения в мае 1905 года, которое ему нанес… собственный агент, некий Руденко. Что не поделили «куратор» и его агент на конспиративной встрече — неизвестно. Но случаи покушений агентов на своих «кураторов» были единичными (слишком там было взаимовыгодное сотрудничество для обоих сторон в том числе в материальном плане), так что возможно там имела место быть «бытовуха», на уровне «что-то не поделили». Что конкретно, можно догадываться.

А вообще, в Отдельном корпусе жандармов (достаточно небольшой по штатной численности силовой структуре, лишь формально входившей в МВД), имел место быть колоссальный распил бюджетных денег на «борьбу с революцией». По факту, борьба только изображалась, а ликвидировать саму ситуацию — жандармам было очень невыгодно. Снижение «угрозы революции» — автоматом вело к снижению размеров «рептильных» и не подотчетных сумм денег на агентурную работу. Поэтому, даже наоборот, они искусственно «создавали условия» и поддерживали революционеров, как например, лидера боевой организации эсеров Азефа (он был агентом у жандармов, жандармы были в курсе всех планируемых акций, но ни одного покушения и «экса» не предотвратили). За то очень «эффективно боролись» путем сбора и анализа компромата и сплетен — с отдельными «личностями» вроде Г. Распутина (с ним сражался сам Джунковский — тот самый, который потом негласно Ф. Дзержинскому помогал ВЧК создавать при большевиках) и монахом Илиодором (Труфановым) — оперативную работу против него курировал лично зам-«товарищ» министра МВД Белецкий. Были в наличии у жандармов оперативные дела на практически всех журналистов, писателей (особое внимание, уделялось, например, Л.Н. Толстому, который согласно подшиваемым донесениям щедро оплачиваемых агентов — «обрюхатил» массу крестьянок в окрестностях Ясной Поляны — любвеобилен был граф, чего уж там), светских деятелей, окружение царской семьи (которое, впрочем, легко и безнаказанно вербовали при этом иностранные разведки, как того же флаг-офицера яхты «Штандарт» Саблина), но не было самого главного и нужного — каких либо практических результатов в деле обеспечения безопасности государства и выкорчевывании революционно-террористической заразы.

Агентурный аппарат у жандармов был огромен. После сходок революционеров — у жандармов в руках оказывалась масса подробных донесений (доходило до того, что «заагентуренные» революционеры стучали друг на друга взаимными доносами, ничего не подозревая о том, что стучат на такого же «агента»). Но имея такой массив информации, столько «подконтрольных лиц» в революционной среде, «господа ротмистры» из жандармов палец о палец не ударили, чтобы предотвратить революции 1905 и февраля 1917 года. Не говоря уже, что охраняемых ими особ — революционеры отстреливали и взрывали повсеместно, по всей России. Как того же Столыпина, на которого жандармы «пропустили» целых два покушения, и который был в финале убит жандармским агентом — Богровым, которого в нарушение всех правил сами жандармы (!) допустили к месту совершения покушения — выдав ему билет на спектакль, где присутствовал не только Столыпин, но и Николай II c семьей!. И на «допросе» Богров признался, что мог и царя… Тоже того…

Как говорится, «интересная была картина». С маслом и черной икоркой…

Так, что главный «козел» там не Гапон, а тот, кто организовал, или поспособствовал тому, чтобы произошли те самые события 9 января 1905 года. С целью «имитации» попытки революции и выколачивания новых сумм на «борьбу» с нею. Только вышел просчет — революция оказалась реальная…