«Принцип историзма» и Общая Теория Цивилизации

В одном из либеральных изданий довелось прочитать знаковую фразу: «англичане пишут свою историю, как свиток злодеяний». Чего автор и нам предлагал делать. Это характерный, по сути, неизбежный для либералов, но очень упаднический подход, который пытается совместить исследовательскую честность с полным непониманием прогресса. История – как список, реестр злодеяний – делает злодея активным участником событий, актОром, а историка-аналитика – пассивным балластом, выносящим суровые, но справедливые (как он думает) приговоры «задним числом».

Честный либерал отделяет себя (порой комично-демонстративно) от шулеров, играющих ангажировано. Он не делает разницы (в отличие от шулеров) между Сталиным и Франко, Пиночетом. Не пытается, как многие сегодня, вывести Гитлера в статус «жертв сталинизма». Он грозит сухоньким профессорским кулачком бандеровским садистам (правда, тем с того ни жарко, ни холодно).

Честный либерал старается быть объективным («я против любого насилия») – но крови на скальпеле хирурга от крови на топоре маньяка он не различает. «А зачем её различать? Кровь – она и есть кровь…»

В итоге у него и получается «история, как свиток злодеяний». Насильники были разные – но насиловали одинаково. Собственно, с таким подходом историю можно закрыть и выбросить в мусорное ведро – ибо зачем тогда она нужна? Если у этого «свитка злодеяний» нет ни конца, ни развития, если он однотипен, как предания африканских племён[1], зачем он?

Пытаясь возвеличивать исторических деятелей, которые в наименьшей степени лично использовали насилие, либеральная историография пришла в итоге к «культу неудачников». В «светлые» попадали лидеры, у которых ничего не получилось. Наоборот, те лидеры, при которых страны достигали наибольшего величия и расцвета – попадали в «тёмные», по критерию применяемого насилия. В итоге у либералов получается, что «прогрессивный» лидер обязательно должен довести до социальной и геополитической катастрофы – а то они его не зачислят в «прогрессивные». Нетрудно увидеть это по тем именам исторических неудачников, которых либералы наиболее чтут.

+++

Почему у них так неказисто выходит? По той простой и очевидной причине, что в их воззрениях человеческая цивилизация лишена цели, исходного целеполагания. А потому воспринимается как бесцельные блуждания человеческих масс, то ли по кругу, то ли хаотически (у разных либералов разные взгляды на этот счёт). Что «снято»? «Снят» мотив восхождения, объективность прогресса, измеряемого по научной шкале в однозначных и твёрдых единицах. «Прогресс» у них становится оценочным субъективным понятием, воспринимается лишь как «то, что мне нравится», «то, что лично мне приятно».

А поскольку нет ни цели, ни восхождения, ни (раз отсутствует подъём) угрозы падения – то всё и сводится к вопросу личного насилия вождя. Был он «тишайший» — значит, был молодец. Был активен – значит, чудовище.

+++

Разумеется, при таком подходе невозможен ни разумный взгляд назад, ни разумный взгляд вперёд. Лишённая целей цивилизация лишается вместе с тем и «принципа историзма», по сути, производя в ранг «Добра» бездеятельность, недеяние, слабость и мягкотелость.

На самом деле, конечно, Добро – это не бездеятельность, а деятельность определённого рода. Её определяют цели и средства.

Важно понимать их разницу.

Есть стратегические цели – а есть наличные средства.

Мы говорим про них:

— Доступные средства

— Достижимые цели.

Достижимое не есть доступное. Доступное – вот оно, здесь и сейчас, под рукой. Достижимое – то, что может быть когда-нибудь, в перспективе, может быть, и очень далёкой, воплощено в жизнь. Оно может быть для конкретной точки времени совершенно недоступным.

Рационализм требует стремиться к принципиально-достижимым целям доступными на данный момент средствами. В этом проявляется разумность поведения – когда всё или доступно, или хотя бы в перспективе доказуемо-достижимо.

Расхождение между целями и средствами – это и есть метод историзма и общая теория цивилизации. Человек, понимающий историзм, не станет требовать от древних людей современного понимания и современных ему стандартов. Но, понимая разницу с древними людьми, он и не отбросит их, как совершенно, в принципе, чуждых.

Всё, что мы имеем сегодня – добыто трудом предков и вчера.

Историзм предполагает, что цель у человеческой цивилизации одна, и только средства, технические устройства меняются с течением времени. Таким образом, древние люди пытались (что нетрудно доказать) воплотить своими, им доступными средствами, наши, и обще-универсальные, цели.

Устная литература связана с отсутствием письменности, рукописные книги связаны с отсутствием книгопечатания, и т.п. Но ведь очевидны не только различия, но и корневое сходство у литературы устной, рукописной, печатной, наконец, электронной. Носители меняются, но неизменны попытки передать свой опыт по эстафете, будущим поколениям, передать культуру.

Если этого не понимать, то получится как у либерально-буржуазных историков: «история никуда не ведёт, ничему не учит, это набор случайностей и бессмыслиц» и т.п.

А почему у них «история никуда не ведёт»? Потому что идти туда, куда она ведёт – они не хотят. А другого направления придумать не в силах. Имеющееся у прогресса направление им не нравится. А другого у него не вырисовывается. Вот и получается у них, что «история направления не имеет», а прогресс – «куча случайно сделанных и случайно прижившихся открытий».

Так, например, отрывается напрочь целеполагание христианской цивилизации от совокупности её технических достижений. Которые на самом-то деле, делались и внедрялись не просто так, а для реализации исходных целей этой цивилизации! Потому в других местах и не делались, и не внедрялись…

Потому что там цели такой поставлено не было.

То есть – вначале схема сборки, цель сборки агрегата – и только потом поиск элементов, комплектующих его деталей. У нас же многие думают, что вначале люди набрали неизвестно зачем кучу деталек, потом свинтили их, не зная зачем, а в итоге у них вышло радио, или пароход, или паровоз!

Европейцы, а конкретнее, христиане[2] – вначале захотели, условно говоря, коммунизма[3], потом поняли, что им очень многого для этого не хватает. И стали, что называется, «добирать». Множество поколений подряд они собирали и копили технические возможности – что, конечно, не могло осуществляться случайно, хаотически, да нигде, кроме Европы, и не осуществлялось. На этот счёт интересны цитаты из авторитетного эксперта по Средневековью А. Доброхотова[4].

+++

Цивилизация есть упорядочивание человека – когда произвол вытесняется из поведения поступками образцового качества. Образцовое – не просто похвала, комплимент, а соответствие образцу, эталону.

Образцовое поведение – следование образцам.

И тут главный вопрос – а каковы они, эти образцы?!

Ведь кроме проблемы соответствия образцу – есть ещё и проблема ясности, определённости образца (догматизм, аксиоматика).

Соблазны похоти и соблазны неверия в смысл.

Это разные явления.

Одно дело – если разум расходится с чувством, эмоциями, инстинктами биологического существа. При этом человек понимает различие между ними, не смешивает и не спутывает желаемое с разумным.

Совсем другое дело, если сознание оказалось в сумеречном и разорванном состоянии, если оно САМО В СЕБЕ утратило образцы, эталоны сверки – посчитав их бессмысленными.

Ощущение похоти (грех слабости) и ощущение бессмысленности (отказ от самого понятия о грехе) – базируются на разных основаниях, и по-разному разрушают мир и мышление человека.

При ощущении общей бессмысленности жизни – соблазн скорее отсутствует, чем тревожит, это скорее пассивная капитуляция перед чужим преступлением, нежели активная подготовка собственного. Если похоть базируется на том, чего «хочется», то бессмысленность, наоборот, на том, что «ничего не хочется».

Например, большинство людей не участвовали в приватизации активно, а просто не препятствовали её упырям, пассивно приняв любой исход. Несомненна связь между таким глухим безразличием – и советским школьно-казённым атеизмом. Когда Достоевский писал «если Бога нет, то всё позволено» — он не добавил, что позволено не только тебе, но и всем остальным. Не обязательно самому втягиваться во зло – достаточно, для торжества зла, просто не препятствовать ему, пропустить мимо.

Не яркая палитра чувств похоти, а именно чувство бессмысленности жизни – главный враг и главная опасность для человеческой цивилизации, для которой активная жизненная позиция (вычерпывающая энтропию) – просто необходима. Главное для торжества зла – это не множество злодеев (которые мешали бы друг другу, прохода не давали) – а множество безразличных ко всему смертопоклонников, «добру и злу внимающих равнодушно». Нет такого дела у цивилизации, которое не подпало бы под «суету сует». Если дикая природа что-то базирует на инстинктах, не нуждающихся в разумном обосновании, то все дела цивилизации искусственны, и потому обязательно должны быть обоснованы средствами разума. Иначе будут проигнорированы исполнителями.

+++

Поскольку многие спрашивают, что такое социализм, то скажем точное научное определение: социализм есть правовое распределение, по закону и без произвола. С одной стороны, закон един для всех (принцип правового общества), с другой – он распространяется на сферу распределения материальных благ.

Обобществление производства, общественная собственность на ресурсы – не является самоцелью. «Обобществить» все средства производства можно и свалив их в единую кучу на свалке – но что в этом прогрессивного?! Общественная собственность может существовать и в виде «ничейности», а в таком случае она не имеет никакого отношения к научному социализму, зато является прологом гоббсовой «войны всех против всех». Раз она ничья – всякий претендует сделать её собственной.

Целью же, конечным итогом всего социалистического строительства в строго-научном смысле (исключая левацкие извращения) – является распространение норм единого для всех закона в сферу распределения и потребления.

Не может быть нормальным общество, в котором нет нормы потребления, в котором возможны получки бесконечно-большие и бесконечно-малые. Это общество аномально именно потому, что в нём отсутствует нормирование, рациональная оценка личного вклада. Оно ненормально, потому что в нём один человек оценивается безосновательно-высоко, а другой – беспричинно-низко.

Такое общество скопировало отношения из животного мира, с его насилием и беззаконием хищников и паразитов.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…

———————————————————————

[1] В XIX веке европейские этнографы, посещая африканские племена в глуби континента, стали записывать предания стариков-сказителей. Эти сказания в отсутствие письменности были памятью племени. Посчитав по поколениям персонажей сказаний, этнографы поняли, что сказания уходят вглубь до XVI века. Но, хотя имена и поколения менялись, сказания поражали своим однообразием. Разные вожди с разными именами – делали одни и те же дела, описываемые одними и теми же словами…

[2] Как пишет М.Горький в «Жизни Клима Самгина», цитируя от лица священнослужителя: «То, что прежде, в древности, было во всеобщем употреблении всех людей, стало, силою и хитростию некоторых, скопляться в домах у них. Чтобы достичь спокойной праздности, некие люди должны были подвергнуть всех других рабству. И вот, собрали они в руки своя первопотребные для жизни вещи и землю также и начали ехидно пользоваться ими, дабы удовлетворить любостяжание свое и корысть свою. И составили себе законы несправедливые, посредством которых до сего дня защищают свое хищничество, действуя насилием и злобою». Подняв руку, как бы присягу принимая, он продолжал: — Сии слова неотразимой истины не я выдумал, среди них ни одного слова моего — нет. Сказаны и написаны они за тысячу пятьсот лет до нас, в четвертом веке по рождестве Христове, замечательным мудрецом Лактанцием, отцом христианской церкви. Прозван был этот Лактанций Цицероном от Христа. Слова его, мною произнесенные, напечатаны в сочинениях его, изданных в Санкт- Петербурге в тысяча восемьсот сорок восьмом году, и цензурованы архимандритом Аввакумом. Стало быть — книга, властями просмотренная…»

[3]Как пишет исследователь философии Данте А.Л. Доброхотов: «Интересная для нас веха — конец X в. Странная, но значительная фигура Оттона III… политический миф древности, возлагавший на Рим роль всемирной монархии, преобразовывался в средневековом сознании — постепенно и со значительными смысловыми колебаниями — в миф о справедливом и благочестивом всемирном государстве, которое восстановило бы разрушенный грехопадением мир на земле.

[4] …Здесь мы сталкиваемся с… типом, который был попыткой синтеза и как таковой оказывал сильное воздействие на культуру Запада вплоть до начала XVII в. Речь идет о том варианте эсхатологии, который связан с хилиазмом — учением о тысячелетнем царстве божием на земле. Это учение, особенно популярное в еретических сектах, проникло и в ортодоксальное сознание, сформировав новый идеал: преображенный земной мир, который должен стать достойным воплощением духа. Таким образом, идея истории, со времен августиновской концепции «двух градов» ставшая важной чертой христианского миросозерцания, дополнилась мечтой о царстве справедливости и счастья, осуществленном на некоторое время в земных условиях. В рамках этой утопии по-новому зазвучали и старый миф о Риме, и каролингская идея великого христианского государства.