Цивилизационный феномен в российском государствообразовании

Фото отсюда

Существуют ли в российском государствообразовании особенности, связанные с реализацией российской цивилизационной модели? Находит ли фактор национальной идентичности свое отражение в нормативно-правовых актах? Комфортно ли сегодняшнее устройство Российского государства для жизни большинства его граждан? 

Еще раз констатируем очевидный факт: русские являются этнической основой России, составляя более 80% ее населения. Должно ли учитываться государственными институтами данное обстоятельство, или же их деятельность нужно «стерилизовать» в соответствии с положением о том, что «высшей ценностью государства является человек, его права и свободы»? Вступает ли «право народа» в противоречие с «правом человека»? Каковы механизмы согласования этих прав?

Начать решение этой проблемы следует с ответа на вопрос: учитывается ли этническая составляющая в процессе государственного строительства в других странах? Политическая карта мира новейшего времени предлагает много вариантов ответа: радикальный национализм в ряде африканских государств, стремление к унификации при уважении прав меньшинств в Европейском Союзе, нарочитое декларирование во внутренней политике государства примата принципов толерантности в Соединенных Штатах Америки.

Ответ может быть найден при анализе событий этнополитической истории.

Наиболее показательным является опыт великих империй прошлого. Тому есть несколько причин: большие размеры этих государств, требовавшие разработки принципов территориального управления; наличие в их составе регионов с различным уровнем развития экономики, рождавшее проблему экономической интеграции; протяженность границ, требовавшая значительных усилий по организации обороны; этническая неоднородность. Родившись в рамках одной этнической системы, эти государства, распространяя свою власть на территории, населенные другими народами, адаптировали свои государственные и правовые системы к новым, в том числе, этническим условиям. Даже беглый исторический анализ показывает, что полиэтническое государство неспособно существовать без этнико-цивилизационных скрепляющих оснований. При отступлении от принципа моноэтнической (в ситуации полиэтнизма) государствообразующей оси в соответствующем государстве начинают преобладать деструктивные тенденции.  Многоосевой, как и безосевой, подход неизбежно порождает действие сил дезинтеграции единой системы.

Распад державы Александра Македонского, снивелировавшей роль греко-македонского фактора, исторически лежащего в основе ее создания, и значение которого принижено самим царем, представляет хрестоматийный пример такого рода[1].

Римляне, несмотря на свою численную несоотносимость со всем населением империи, закрепив особые прерогативы римского гражданства, долгое время несли на себе имперообразующее бремя. Уравнивание же с ними в гражданском статусе первоначально италийцев (этрусков, самнитов, лигуров, цизальпинских галлов), а затем, после эдикта Каракаллы 212 г., и представителей прочих этнических групп средиземноморской ойкумены, лишило государство его стержневой основы, что привело империю к стремительному закату. Интернационализированный период Римской империи резко диссонировал, при сравнении ресурсного потенциала, с предшествующей эпохой римского гражданского этноцентризма[2].

Утрата государствообразующей роли византийских греков отнюдь не привела к православной, основанной на политическом равноправии, интеграции народов Восточно-Римской империи, а лишь обусловила рост этнического сепаратизма, определив состояние перманентного государственного кризиса. Империя могла пережить локальные этнополитические кризисы армян, болгар, сирийцев и др., но не надлом имперского этноса — греков. На Руси, следует напомнить, падение Византии зафиксировали еще до взятия Константинополя турками, связав его с принятием греками Ферраро-Флорентийской унии[3].

Подобный же процесс вымывания и нивелировки роли государствообразующего этнического ядра определял тенденцию угасания средневековых халифатов.

Дезинтеграционные последствия для империи Чингисхана имела утрата государствообразующим народом — монголами — этнической идентичности. Монгольский элемент оказался преимущественно ассимилирован тюркским. Решающим фактором утраты этнической идентичности народов Золотой Орды (не только монголов, но и многочисленных этносов т.н. «Дикого поля», включая половцев) явилась их исламская интернационализация в XIV в. Монголы, выполнявшие когда-то евразийскую миссию, не просто лишились своего государствообразующего статуса, но и исчезли как этническая группа вне пределов собственно Монголии[4].

Исторические различия государственных систем Китая и Индии, тяготевших соответственно к интегративному унитаризму в первом случае и этнополитической деструктивности — во втором, во многом обуславливались проблемой идентификации роли государствообразующего народа. Имперская роль народа хань в Поднебесной цементировала ее политическую целостность. В то же время в Индии, раздробленной на несколько сот государств, не нашлось такого этноса, который мог бы — в первую очередь, по количественным параметрам — однозначно взять на себя государствообразующую миссию[5].

Значительными политическими ресурсами в средневековой Восточной Европе обладали динамично развивающиеся этнически одноосевые государства — Королевство Польское и Великое княжество Литовское. Государствообразующая роль в последнем католиков-литовцев с успехом осуществлялась, несмотря на явное численное доминирование в ней русского православного населения. Но вот образованная в результате унии Польши и Литвы Речь Посполитая стала всеевропейским символом политической нестабильности. Очевидно, что ее двухосевая природа явилась одним из главных факторов внутреннего дисбаланса. В конечном итоге, огромное (по европейским меркам) государство, простирающееся «от моря до моря», стало предметом многократных разделов между соседями, когда-то уступавшими в политической мощи Польше и Литве.

Сценарий дезинтеграции государств Нового времени чаще всего осуществлялся по той же схеме. Идеологическим катализатором процесса дезинтеграции являлась ревизия государствообразующей роли титульной нации. Так, фатальным для судьбы империи Габсбургов явился ее переход от австрийского моноосевого к бинарному австро-венгерскому состоянию. Но чем венгры лучше чехов, хорватов или украинцев? Следующим естественным шагом к распаду империи Габсбургов стали требования легитимизации многоосевого этнополитического устройства, от которого лежал прямой путь к национальной суверенизации. В результате монархия Габсбургов, номинировавшаяся прежде на роль европейского лидера, еще до событий Первой мировой войны заслужила определение как «лоскутное государство», «политический труп»[6].

Бинарный вариант государственности не оправдал себя и в отношении этнически близких друг другу скандинавских народов, шведов и норвежцев. После подписания в 1814 г. шведско-норвежской унии Швеция постепенно теряет былой политический вес в Европе. В 1905 г. движение норвежцев за суверенизацию привело к провозглашению суверенного государства.

Утопической оказалась попытка создания в 1958 г. усилиями Насера двухосевой египетско-сирийской Объединенной Арабской Республики. По причине подозрения сирийцами египтян в стремлении к гегемонизму она распалась, просуществовав лишь три года. Неопределенность идентификации государствообразующего народа в Пакистане составила основной исторический мотив его распада в 1971 г. — на западную и восточную (Бангладеш) части.

О том, что алгоритм государственной дезинтеграции сохраняется прежним и в современную эпоху, свидетельствует трагический опыт распада Югославской Федерации. Десербизация СФРЮ при Броз Тито обернулась категорическим отрицанием государствообразующей роли сербов в посттитовские времена, что ввиду невозможности четкого национально-территориального размежевания подразумевало конфликтный (в отличие от Чехословакии) сценарий распада. Закономерность распада Югославии обуславливалась также проблемой соотнесения любого из этносов, потенциально выдвигавшего себя на роль государствообразующего элемента, с одной из трех конфессиональных традиций, что при идеологии узко понимаемой национальной государственности не имело, естественно, интегрирующей перспективы. Мнение о югославских событиях, как репетиционных для последующей их инсценировки на постсоветском пространстве, где России присваивалась роль православной Сербии, пользовалось одно время широкой популярностью в политологической литературе[7].

Перманентная этническая конфронтация в современной Африке также обусловлена отсутствием в подавляющем большинстве африканских стран государствообразующего этноса. Государственные границы, оставшиеся от периода колонизаторского администрирования, как правило, никоим образом не соотносятся с территориальными рамками этнического расселения. В отличие от Европы, в большинстве современных африканских государств (за исключением региона арабского средиземноморского побережья) нет этноса, явно доминирующего в численном отношении над остальными. Роль государствообразующей силы в прошлом однозначно играли в африканских странах европейские колонизаторы. Деколонизация Африки привела не только к росту национального самосознания автохтонных народов, но и к лишению ее государствообразующей оси[8].

Приведенные факты показывают, что этническая составляющая является элементом, который должен обязательно учитываться в процессе государственного строительства. Более того, национальная идентичность государства — адекватность цивилизационно-ценностным накоплениям — является основным фактором его стабильного существования.

Краткий исторический обзор подводит к выводу о необходимости в целях сохранения единства Российской Федерации решения проблемы поддержания национальной (цивилизационной) идентичности государства. В противном случае, как это демонстрирует всемирно-исторический опыт, ее ожидает перспектива дезинтеграции. Единственным из российских народов, который может быть в настоящее время определен в качестве основного носителя потенциалов цивилизационной идентичности, является русский.

Это утверждение необходимо детализировать, чтобы наглядно показать государствообразующий характер русских цивилизационно-ценностных накоплений в процессе российского государствообразования.

Понятие «цивилизация» не является абстрактным. Цивилизация существует только тогда, когда существуют реальные и заинтересованные носители ее ценностей. Поэтому рассмотрение проблемы цивилизационного феномена в российском государствообразовании требует обращения к русской этнической истории. Русские являются частью восточно-славянской суперэтнической системы. Большинство исследователей относит процесс государствообразования у восточных славян к VII—IX вв. н. э. Однако история самого этноса значительно длиннее. Славяне как самостоятельный народ сформировались в середине I тыс. до н. э.[9]  Важнейшие элементы государственной системы древней Руси начали формироваться у восточных славян еще на этапе существования родовой общины. Свидетельством самобытности древнерусской государственности является терминология. Как известно, в подавляющем большинстве случаев — вместе с заимствованием культурой предмета, идеи, общественного или правового института — заимствуется и его название. Вся терминология древнерусского государства, связанная с центральными органами государственной власти, органами местного управления и самоуправления, организацией вооруженных сил, экономики, налогообложения, денежного обращения, системой мер и весов, правом и правосудием — является славянской. Государственный язык, в том числе язык официальных документов, несмотря на присутствие на княжеском престоле отдельных выходцев из Скандинавии, всегда был славянским.

Историкам известны надписи, сделанные на предметах материальной культуры на древнерусском языке, относящиеся к началу IX в. На собственно древнерусском языке восточные славяне начинают писать с X—XI вв. При этом древнерусская книжность до конца XIII в. не уступает древнецерковнославянской ни количеством памятников, ни их разнообразием[10].

Все это позволяет говорить, что древнерусское государство сложилось и функционировало в рамках восточнославянской цивилизационной модели.

Наступление после 30-х гг. XII в. так называемого «периода феодальной раздробленности» не означало утрату русскими своей государственности и ее традиций. На месте прежде единого государства образовался конгломерат феодальных государств-княжеств. Обретя политическую самостоятельность они, тем не менее, не утратили теснейших связей между собой, основанных на родстве, близости экономических систем, общности исторической судьбы, глобальной общности политических интересов.

Главными интегрирующими факторами в этот период (XIII—XV вв.) в рамках образовавшегося конгломерата выступали общие цивилизационно-ценностные накопления: язык; культура и сформировавшиеся в ее рамках общие этническая картина мира и этнические стереотипы поведения; общие принципы политической культуры; формы правового регулирования общественных отношений. Складывался устойчивый менталитет.

Велика была в качестве объединяющей силы роль православной церкви. Уже со времени крещения Руси церковь стала одним из значимых государствообразующих факторов. В качестве носителя государственной религии она оказалась причастной к формированию политической, экономической и правовой систем государства. Церкви и монастыри становятся основными центрами книжной культуры. Кириллица, первоначально предназначавшаяся для нужд пастырского служения, достаточно быстро начинает исполнять и другие важные функции. Церковь становится основным центром летописания. Летописи запечатлевают не только политический, но и нравственный опыт народа, унифицируют его на базе евангельских принципов. Подобную же функцию выполняет церковь, участвуя в политической жизни. Пользуясь своим правом удостоверения всех значимых правовых и политических актов (чтобы подтвердить их силу стороны должны были «принести крестное целование»), церковь, сумевшая в отличие от светских властей, сохранить на территории Руси свое организационное единство, внедряла основанные на нормах христианской морали единые нормы политической культуры. С XIII в. церковно-славянский язык становится (во взаимной интерференции с народно-литературным языком) основой литературного языка русских княжеств, обеспечивая тем самым единство языкового и культурного пространства Руси[11].

Особую роль сыграла церковь в процессе формирования Русского (Московского) государства, который по времени совпал с падением Византийской империи — в представлении русских — колыбели истинной веры. В этих условиях само государство стало осознаваться обществом в качестве «последнего оплота благочестия на земле». Кредо «Два Рима пали, третий — Москва, а четвертому не бывать»[12] стало стержнем российской государственности, а забота о соблюдении обществом евангельских принципов — одной из основных его забот. Неслучайно, вплоть до революционных потрясений начала ХХ в., самыми тяжкими в иерархии уголовных преступлений считались преступления против веры. Особое отношение к церкви было закреплено и в первой отечественной конституции. В ст. 42 Основных государственных законов Российской империи говорилось: «Император яко Христианский Государь есть верховный защитник и хранитель догматов господствующей веры и блюститель Правоверия и всякого в Церкви Святой благочестия»[13].

Уже с XIV в. начинается процесс консолидации разрозненных земель вокруг Москвы. Катализатором его служила необходимость объединения русских княжеств для борьбы с ордынской оккупацией. Объединение происходило достаточно быстро и, по меркам политической культуры того времени, безболезненно. Преемственность была сохранена и в организации государственного управления, и в развитии правовой системы, и в принципах функционирования экономики.

Скептически настроенный читатель может задать вопрос: как же в таком случае рассматривать реформационные процессы XVIII в., особенно активные во времена правления Петра I? Даже в период петровских реформ нововведения в системе государственного управления не носили революционного характера. Так, например, с упразднением Боярской Думы одновременно был создан Сенат, принципы функционирования которого в целом соответствовали традициям и функциям княжеских советов средневековой Руси и Боярской Думы Московского государства[14]. Реформа управления жизнью церкви была основана на апелляции к традиционным принципам русской соборности[15]. Современники не воспринимали Петра I как нарушителя традиций[16]. Ведь контакты Руси с Европой никогда не прерывались. Приглашение иностранных специалистов было делом не новым, они приезжали и в XIV—XVI вв.: исполняли государственные поручения, получали хорошее жалование, но к власти не допускались. И в Петровскую эпоху все ключевые посты в государстве занимали русские люди. Отношение же самого императора к Европе можно назвать потребительским. Известна его фраза: «Европа нам нужна лет на сто, а потом мы повернемся к ней задом»[17]. В действительности такой поворот произошел значительно раньше — уже при Елизавете Петровне.

При рассмотрении цивилизационной идентичности государства имеется в виду не только способ организации власти, соответствующий этнической картине мира народа, но и прежде всего господствующие в обществе традиции, устои, уклады. И в этой связи нужно помнить, что до конца XIX в. более 80% жителей России были крестьянами. Декоративные новшества европеизации коснулись лишь небольшой части привилегированных социальных групп городского населения. Деревня же в полной мере сохранила особенности традиционного уклада жизни, сформировавшегося еще в период Древней Руси. Главным органом местного самоуправления продолжала оставаться сельская община, основанная на принципах соборности и коллективной ответственности, известных русскому праву еще со времен Русской Правды. Коллективным же, основанным на распределении «по справедливости», оставалось вплоть до начала ХХ в. и крестьянское землевладение. Государство на протяжении всей дореволюционной истории России поддерживало такие формы народной самоорганизации, официально подтверждая их властные полномочия. В предыдущих главах уже говорилось о народной культуре, органично сочетавшей в себе тысячелетние этнические традиции и принципы православия.

Государственная политика, основанная на принципах цивилизационной идентичности, не могла не приносить положительных демографических результатов. И в этой связи имеет смысл подробнее остановиться на событиях отечественной истории ХХ в. Во-первых, потому что для этого периода уже имеются точные статистические данные о населении и, во-вторых, потому что российская история ХХ в. знает как периоды национальной (в истинном значении этого слова) государственной политики, так и времена государственного космополитизма, что дает возможность наглядно проследить, насколько фактор национальной идентичности влияет на демографическую ситуацию. При этом очень полезно обратиться к рис. 16 в главе 1, который показывает коэффициент витальности в соответствующие периоды. Корреляцию видно невооруженным глазом.

Конец XIX — начало ХХ вв. стало временем демографического бума в России. Индустриализация и сопряженный с ней урбанизационный процесс, казалось бы, следуя за западной демографической моделью, должны были привести к сокращению уровня рождаемости. Следовательно, противоречащий этой схеме русский демографический бум определялся не столько экономическими факторами, сколько спецификой государственной системы. Если в 1902 г. численность российского населения составляла 139 млн чел., то в 1913 г. — уже 175 млн чел. Среднегодовой прирост, таким образом, определялся цифрой в 3,3 млн чел. Пораженный небывалым уровнем русской демографической динамики известный французский экономист Э.Тэри прогнозировал: «Население России к 1948 году будет около 344 млн человек — выше, чем общее население пяти других больших европейских стран… Если у больших европейских народов дела пойдут таким же образом между 1912 и 1950 годами, как они шли между 1910 и 1912, то к середине настоящего столетия Россия будет доминировать в Европе как в политическом, так и в экономическом, и финансовом отношении»[18].

Характерно, что рождаемость среди православных в 1,6–1,8 раза превышала соответствующий показатель среди других проживающих в России конфессиональных групп — католиков, иудеев, мусульман. Православие, как об этом свидетельствует историческая статистика, обладало, по крайней мере, не меньшим мотивирующим потенциалом к продолжению рода. Другое дело, что большинство современных русских являются лишь формально верующими.

Деторождение русских женщин этого периода было близко к физиологическому пределу. Так, вологодские женщины рожали в среднем 6 детей, рязанские, костромские и ярославские — 8, воронежские — 9.

Правда, в России, в сравнении с Западной Европой, были более высокие показатели смертности. Однако это парадоксальным образом коррелировало с высокой рождаемостью. Большинство смертей приходилось на младенчество и детский возраст. Так в 1908—1910 гг. численность умерших до исполнения пяти лет детей составляла 60% всех смертей. При этом динамика смертности среди взрослого населения была в России ниже американской и западноевропейской. Существенно превосходила Россия страны Запада и по числу долгожителей[19].

Новую, относительно царского периода, модель национальных отношений, делегитимизирующих государствообразующую роль русских цивилизационных ценностей, официально закрепляла принятая 2 ноября 1917 г. «Декларация прав народов России». Для российской государственности она имела поистине катастрофические последствия. Начался первый в отечественной истории «парад суверенитетов», приведший за несколько месяцев к институциализации на постимперском пространстве множества новых государств — финляндского, украинского, башкирского, казахского и др. Прямым последствием государственной дезинтеграции стал первый в истории XX в. этнотерриториальный раскол русского народа. Около 8 млн этнических русских (без учета числа эмигрантов) оказались вследствие институционализации на бывшей территории Российской империи новых государств, иностранными гражданами. По переписям 1920-х гг. в Польше, на украинских и белорусских землях их насчитывалось 5 млн 250 тыс. чел., в Румынии (Бессарабия) — 742 тыс. чел., в Латвии — 231 тыс., в Эстонии — 91 тыс., в Литве — 55 тыс. чел. и т. д.

Принцип национальной идентичности противопоставляется доктрине о слиянии наций. Ее различные модификации имеют длительное историческое существование. В России она реализовывалась в рамках концепта о социалистическом интернационализме. Еще народнический теоретик П.Л.Лавров декларировал деактуализацию национального вопроса перед задачами социальной борьбы, для которых не существует ни границ, ни языков, ни преданий. Основоположник отечественного бланкизма П.Н.Ткачев подчеркивал несовместимость приверженности к социализму и национальной самобытности[20].

В рамках марксистского дискурса проводилась дифференциация буржуазного и коммунистического вариантов денационализации. Первому из них соответствовало понятие «космополитизм», второму — «интернационализм». Большевики апеллировали к грядущему мироустройству без наций. Цель революционной борьбы заключалась, по словам В.В.Маяковского, в том, «чтобы без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитием». Даже разговоры о «дружбе» и «братстве» народов, противоречащие идее о полном исчезновении нации, классифицировались первоначально как проявление мелкобуржуазного национализма.

Характерно, что многие из видных российских революционеров считали себя людьми без какой-то определенной национальной принадлежности. Л.Д.Троцкий, отвечая на вопрос, относит ли он себя к евреям или русским, пояснял свою идентичность таким образом: «Ни к тем, ни другим. Я социал-демократ, интернационалист». Не относил себя к еврейской национальности и Л.Б.Каменев. «Я не еврей, я — коммунист», — заявлял Л.З.Мехлис. Наконец, сам В.И.Ленин при заполнении паспортных данных записал: «Без национальности»[21].

Путь реализации интернационалистской утопии виделся в дезавуировании и подрыве идентификационных основ и государствообразующей роли русского народа. Это обосновывалось как необходимый противовес сложившегося, ввиду численного преобладания русских, так называемого неравенства (хотя, как ниже будет показано, равенство прав граждан не совпадает с этнической темой). Открыто и прямолинейно со съездовских трибун (например, выступление Н.И.Бухарина на XII съезде партии, 1923 г.) выдвигалась задача искусственно поставить русский народ в более низкое, в сравнении с другими нациями, положение. Таким способом предполагалось компенсировать перед якобы угнетенными прежде народами великодержавный период русской истории[22]. Русофобскую парадигму послереволюционной литературы иллюстрируют стихи поэта В.Александровского:

«Русь! Сгнила? Умерла? Подохла?
Что же! Вечная память тебе.
Не жила ты, а только охала
В полутемной и тесной избе.
Костылями скрипела и шаркала,
Губы мазала о копоть икон,
Над просторами вороном каркала,
Берегла вековой, тяжкий сон»[23].

Само наименование «русская история», как «контрреволюционный термин одного издания с трехцветным флагом», исключалось из образовательных программ. Исторические национальные герои России однозначно характеризовались в качестве реакционеров. Более других, пожалуй, досталось Д.Пожарскому и К.Минину. В рамках пролеткультовского движения проводилась широкая кампания по демонтажу их памятника на Красной площади. Под запретом, как проявление мелкобуржуазного национализма, была идея «патриотизма».

Пасквильную форму интерпретации исторической миссии ведущих деятелей отечественной истории иллюстрируют поэтические строчки поэта Джека Алтаузена[24]:

«Я предлагаю
Минина расплавить,
Пожарского.
Зачем им пьедестал?
Довольно нам
Двух лавочников славить,
Их за прилавками
Октябрь застал.
Случайно им
Мы не свернули шею
Я знаю, это было бы под стать.
Подумаешь,
Они спасли Расею?
А может, лучше было б не спасать».

Языковая политика заключалась в переориентации от кириллицы к латинскому алфавиту. Активно велись разработки языка эсперанто. В риторическом революционном запале большевистские пропагандисты доходили до определения русского алфавита в качестве «идеологически чуждой социалистическому строительству формы», «пережитка классовой графики самодержавного гнета, миссионерской пропаганды великорусского национал-шовинизма и насильственной русификации». За весь продолжавшийся до середины 1930-х гг. период большевистской лингвистической дерусификации на латинскую графику был переведен алфавит 68 национальностей[25].

Повлияла ли «космополитическая политика» двадцатых годов на демографическую ситуацию в стране? Да, повлияла. Если обратиться к рис. 16, то можно увидеть, что значение коэффициента витальности страны, восстановившееся после революционного провала, вновь начинает снижаться вплоть до второй половины 1930-х гг. Только возникшая после прихода в 1933 г. к власти в Германии А.Гитлера реальная перспектива войны с национально ориентированным сильным соперником, грозившая большевикам потерей их власти, заставила партийное руководство вспомнить о государствообразующем народе и изменить политику. Это еще одно — печальное, но убедительнейшее — свидетельство связи русской ориентированности государственной политики и вопросов самого существования и населения, и государственности России.

Уже в 1934 г. можно зафиксировать начало поворота в большевистской национальной политике, выразившегося в дискуссии об учебнике истории. «Нам нужен большевистский Иловайский», — так формулировался, в противовес традиции национал-нигилистской школы М.Н.Покровского, новый исторический подход[26].

Следствием сталинского пересмотра истории являлось декларированное в августе 1937 г. осуждение левого уклона в историографии, обнаруживаемого, в частности, в негативном освещении таких вех становления отечественной государственности, как христианизация Руси, ориенталистская политика Александра Невского, присоединение к России Украины и Грузии, подавление Петром I стрелецких мятежей. И.В.Сталин намеревался осуществить пересмотр исторической роли некоторых фигур советской эпохи, в частности, предполагал возложить на М.А.Шолохова задачу развенчания апологетического освещения деятельности Я.М.Свердлова в Гражданскую войну, прежде всего при проведении расказачивания[27].

Тенденция реабилитации роли русского народа, как основного носителя государствообразующего потенциала, в сфере исторического сознания отражает киноэпос второй половины 1930-х гг.: «Петр Первый» (1937), «Александр Невский» (1938), «Минин и Пожарский» (1939), «Суворов» (1940). Любимый исторический персонаж Сталина Иван IV, в одной из непредназначенных для официального использования заметок был оценен генеральным секретарем как учитель (не Ленин, а царь, жупел тираноборческой литературы!). В рекомендациях к фильму С.МЭйзенштейна «Иван Грозный» Сталин сформулировал свое понимание смысла политического курса царя, подразумевая его как исторический опыт для конструирования собственной модели государственности: «Мудрость Ивана Грозного состояла в том, что он стоял на национальной точке зрения и иностранцев в свою страну не пускал, ограждая страну от проникновения иностранного влияния»[28].

Сталин позволил себе даже выступить с кощунственной для партийной семиосферы критикой воззрений «классиков», адресовав в 1934 г. письмо членам Политбюро «О статье Энгельса «Внешняя политика русского царизма», в котором указывал на ошибочность автора в трактовке внешней политики России, как более милитаристской, чем у западных государств. В середине 1930-х гг. приостанавливается издание полного собрания сочинений Маркса и Энгельса, когда стал очевиден русофобский характер многих сочинений основоположников «Интернационала»[29]. С середины 1930-х гг. прослеживается тенденция возвращения в епархиальные ведомства изъятых прежде из патриархии храмов. Проводится историографическая переоценка миссии христианства в пользу признания значительного вклада, внесенного православной церковью в становление древнерусской национальной культуры и в отражение внешней агрессии со стороны иноверцев. В опросный лист Всесоюзной переписи был включен пункт о религиозной принадлежности, на исключении которого в свое время настаивал Ленин. Многие верующие, опасаясь репрессий, скрывали свое истинное отношение к вере, другие, считая невозможным отречься от Христа (синдром апостола Петра), скрывались в труднодоступных уголках страны.

Кроме того, местные партийные власти, чтобы избежать упрека в недостаточном уровне атеистической пропаганды, стремились фальсифицировать сведения о количестве верующих. Несмотря на фальсификацию, данные статистики констатировали тот факт, что 100 млн чел. из 170 млн населения СССР (в городах — 1/3, в сельской местности — 2/3) придерживаются религиозного мировоззрения.

Очередным политическим шагом по восстановлению национальной идентичности явилось введение с 1935 г. «пятого пункта» (о национальной принадлежности) в паспорта и официальную кадровую документацию. Следствием такой фиксации стало введение в преддверии войны национальных квот на занятие должностей, связанных с обеспечением государственной безопасности. Решением Политбюро от 11 ноября 1939 г. отменялись все прежние инструкции, включая указания В.И.Ленина от 1 мая 1919 г. о преследовании «служителей русской православной церкви и православноверующих»[30]. Характерна национальная самоидентификация самого И.В.Сталина, определявшего себя не как грузин, но как русский грузинского происхождения. Такая позиция резко диссонировала с отрицанием национальной идентичности В.И.Лениным.

Не следует воспринимать перечисление этих исторических событий как апологетику сталинщины и тоталитарного режима. Дело в том, что тема цивилизационной идентичности государственности и жизни общества выше, масштабнее, долговременнее, чем периоды режимов, революций и контрреволюций. Цивилизация живет в веках, разрушиться же может на глазах одного поколения. В этом суть позиции авторского анализа. Напомним, что данное исследование посвящено сверхтеме — выводу современной России из демографического кризиса, но, как видим из анализа, также и отведения от черты, за которой — гибель самого российского государства.

Анализируя рис. 1, вновь можно видеть, как все это сказалось на коэффициенте витальности страны — он начал возрастать.

Рис. 1. Коэффициент витальности, полученный по демографическим данным, усредненным по пяти годам

Проводимая в формате интернационалистской пропаганды, проигранная война в Испании продемонстрировала слабость советского интернационализма в сравнении с франкистским национализмом. Еще раз подтвердила диагноз о бесперспективности апелляций к идеологии пролетарской солидаризации финская кампания 1939—1940 гг.

Подготовку И.В.Сталиным идеологической инверсии отражают его слова, сказанные председателю Коминтерна г. Димитрову за месяц до начала боевых действий с Германией: «Нужно развивать идеи сочетания здорового, правильно понятого национализма с пролетарским интернационализмом, пролетарский интернационализм должен опираться на этот национализм… Между правильно понятым национализмом и пролетарским интернационализмом нет и не может быть противоречия. Безродный космополитизм, отрицающий национальные чувства, идею родины, не имеет ничего общего с пролетарским интернационализмом. Этот космополитизм подготовляет почву для вербовки разведчиков, агентов врага».

Но только катастрофа войны привела к окончательному признанию роли русского народа в качестве основного фактора российской государственности.

Л.Д.Троцкий в духе левого профетизма предсказывал будущее столкновение СССР и Германии, как новое издание Гражданской войны классов в мировом масштабе: «Опасность войны и поражения в ней СССР есть реальность… Судьба СССР будет решаться в последнем счете не на карте генеральных штабов, а на карте борьбы классов. Только европейский пролетариат, непримиримо противостоящий своей буржуазии… сможет оградить СССР от разгрома…». В противовес этому военно-патриотическая пропаганда И.В.Сталина была сосредоточена на апелляции не к классовому сознанию пролетариата, а к национальным чувствам русского народа. Вызвавший широкий резонанс тост «За здоровье русского народа» отражал новые идеологические приоритеты[31].

Сам факт провозглашения начавшейся войны как Отечественной свидетельствовал о существенном идеологическом повороте. Еще в 1930-е гг. академик М.В.Нечкина отзывалась о понятии «Отечественная война», применительно к кампании 1812 г., как о русском националистическом названии. Характерно признание И.В.Сталина американскому официальному лицу, сделанное на московском совещании представителей государств антигитлеровской коалиции: «Мы знаем, народ не хочет сражаться за мировую революцию; не будет он сражаться и за советскую власть… Может быть, будет сражаться за Россию». На знаменитом параде 7 ноября 1941 г. генеральный секретарь призвал помнить дезавуированные прежде интернационалистской пропагандой имена защитников Отечества — Александра Невского, Дмитрия Донского, Александра Суворова, Михаила Кутузова. По прошествии месяца поступил приказ об изъятии с форзаца газетных номеров лозунга «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»[32].

Война явилась катализатором консервативных тенденций в религиозно-духовной сфере, ознаменовавшись сменой парадигмы диалектического материализма на идеологемы религиозного и даже мистического содержания[33].

Парадоксальные слова из письма к матери одного из фронтовиков: «Мама, я вступил в партию… помолись за меня Богу» — характеризуют метаморфозу партийной идеологии во время войны[34].

В наиболее тяжелые дни 1941 г. Сталин собрал в Кремле духовенство для проведения молебна о даровании победы. В ознаменование первых успехов весной 1942 г. после длительного запрета власти сняли табу на празднование Пасхи. Пасхальная служба 1944 г. уже имела-де-факто статус общегосударственного празднества, собрав в Москве только на первой заутрене (в большинстве церквей было проведено несколько служб) 120 тыс. прихожан[35].

Во время войны подвергся роспуску Союз воинствующих безбожников. Ликвидируется обновленческая церковь, именуемая не иначе как «церковный троцкизм». На поместном соборе РПЦ восстанавливается институт патриаршества. Возобновился выпуск печатного органа церкви «Журнал Московской Патриархии», открываются богословские учебные заведения[36].

Показательно национальное измерение общего вклада в победу над Германией. Русских, составляющих по переписи 1939 г. 58,39% населения страны, было мобилизовано на фронт в пропорциональном отношении к числу всех фронтовиков существенно больше — 65,4%. У всех других народов СССР фиксируется либо примерное равенство, либо меньшая процентная норма призыва в соотношении с представительством в структуре населения. Процентный диссонанс между русским народом и национальными меньшинствами еще более усиливается в статистике потерь среди военнослужащих. Среди погибших во время войны солдат и офицеров русские составляли 66,4%. Для сравнения, идущие на втором месте по людским потерям украинцы — 15,9%, что меньше их долевого представительства в советском населении — 16,48%, (а с учетом украинцев из присоединенной в канун войны Западной Украины несоответствие окажется еще более значительным)[37].

Повлияла ли государственная политика, апеллировавшая к теме национальной (цивилизационной) идентичности, на демографическую ситуацию? Обращение к графику на рис. 1 наглядно показывает наличие такой зависимости. Несмотря на всю тяжесть этого периода, значение коэффицента витальности в эти годы резко повышается.

Но русский народ использовался большевиками в годы войны, можно сказать, по-иезуитски, потребительски, не более, чем в качестве тактического союзника. Характерно, что после одержанной победы временный альянс властей с православной церковью стал постепенно разрушаться. Подлежали закрытию вновь действовавшие во время войны храмы, в которых в довоенный период находились партийные или государственные учреждения. К 1949 г. было закрыто 1150 таких приходов. С 1946 г. духовенство облагается значительным денежным налогом. В целях усиления преданного ранее забвению атеистического воспитания в 1947 г. было учреждено «Всесоюзное общество по распространению политических и научных знаний». Проведена серия арестов среди священнослужителей (с 1 января 1947 г. по 1 июня 1948 г. — 679 священников). Подверглась запрету практика проведения крестных ходов[38].

Наметившаяся в первые послевоенные годы реанимация интернационалистской идеологии резко выросла в период «хрущевской оттепели». Провозглашение «возвращения к ленинским нормам» относилось не в последнюю очередь и к национальной политике.

Началось новое массовое наступление на церковь, классифицируемую как «единственный легально существующий враг марксизма» в советском социалистическом обществе. Динамику закрытия приходов отражает следующая статистика: 1959 г. — 364 закрытых прихода, 1960 г. — 1398, 1961 г. — 1390, 1962 г. — 1585. Если в 1958 г. в СССР легально функционировало 13372 храма и 63 монастыря, то в 1966 г. — соответственно, 7523 и 18. В 1963 г. была закрыта одна из главных святынь российского православия — Киево-Печерская лавра. Расформировываются духовные семинарии — Волынская, Жировицкая, Киевская, Саратовская, Ставропольская. Взрыв собора св. Александра Невского в Харькове реанимировал аналогичные картины периода «Союза воинствующих безбожников»[39].

Оборотной стороной массового хрущевского жилищного строительства являлось разрушение памятников русской старины. Обращения с просьбой об их сохранении отвергались Н.С.Хрущевым в саркастической, а по отношению к православным святыням — кощунственной форме.

Запрещались традиционные для русских православных маршруты паломничества. Закрывался или ограничивался свободный доступ к культовым местам. Показательно также абсолютное умолчание советскими средствами массовой информации об исторических юбилеях, отражающих национальное величие России — 250-летия Полтавской битвы, 150-летия Бородинского сражения.

Очередным способом нивелировки национальной идентичности явилось изобретение новой исторической общности — советского народа. «Только советская нация будет, и только советской расы люди», — декларировал один из коммунистических поэтов. Введение в 1951 г. в широкий оборот дефиниции «советский народ» вновь актуализировало проблему интернационалистского синтеза народов. Носитель государствообразующих потенциалов русский народ в этих условиях, заданных идеологическим форматом постсталинского федерализма, был обречен на состояние эрозии[40].

Неудача в попытке учреждения новой интернационалистской общности констатировалась брежневским уточнением в используемую дефиницию. Прозвучавшая в докладе на XXIII съезде КПСС 1966 г. формулировка «многонациональный советский народ» сводила на нет идеи хрущевского времени об осуществлении в рамках советской маркировки фактической денационализации. Впрочем, еще при обсуждении новой версии Конституции СССР, официально принятой в 1977 г., выдвигались предложения использовать в качестве идентификационной маркировки понятие «советская нация» (в т.ч. использовать прилагательное «советский» в соответствующей графе паспорта).

В постсталинскую эпоху политическая установка на понижение роли русского народа осуществлялась в формате идеологии по «коренизации» местного управленческого аппарата. На практике это привело к существенному сокращению представительства русских во властных структурах национально-территориальных образований. Между тем, в русских областях РСФСР ни о какой коренизации речь не шла. Оказывала ли подобная политика воздействие на демографическую ситуацию? Значение коэффициента витальности (рис. 1) в этот период постоянно и неуклонно снижается. Причем основное негативное воздействие испытывают на себе русский народ, как главный носитель государствообразующих потенциалов, русские цивилизационные ценности.

Низкий темп прироста русского населения в этот период нельзя объяснить лишь переходом к современной западной системе воспроизводства. Ведь у многих других народов СССР интенсивность рождаемости оставалась в то же самое время на достаточно высоком уровне. Так, с 1959 по 1989 гг. численность русских возросла на 27%. Из титульных республиканских этносов они опережали лишь латышей, эстонцев, украинцев и белорусов. Между тем, за тот же период прирост населения у литовцев составил 30%; армян, грузин, молдаван — 50–64%; казахов, азербайджанцев, киргизов — 125–150%; узбеков — 176%, таджиков — 200%.

В связи с этим имеет смысл рассмотреть вопрос о так называемой «имперскости российской государственности». Термин «империя» в пылу политических дискуссий достаточно часто применяется и по отношению к СССР, и по отношению к дореволюционной России.

НО ЯВЛЯЛАСЬ ЛИ РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ ИМПЕРИЙ (В ХРЕСТОМАТИЙНОМ СМЫСЛЕ)?

Вплоть до XVI в. основные события, связанные с развитием русской государственности, развивались на территориях, в основном заселенных славянами, при наличии небольшого количества лояльных к ним и культурно ассимилировавшихся финно-угорских народов. Цивилизационная идентичность народов русских княжеств позволила им достаточно безболезненно вступить в процесс государственной консолидации, приведший к формированию в конце XV — первой половине XVI вв. русского централизованного государства (Московского царства). Первое значительное территориальное расширение этого государства вне рамок традиционного расселения славян происходит в середине XVI в., когда Русь присоединяет к себе Казанское и Астраханское ханства, башкирские земли, Западную Сибирь, области Донского и Яицкого казацких войск. В XVII в. была присоединена вся Сибирь и произошло воссоединение с Украиной. Эти территориальные приобретения стали первыми шагами на пути к созданию особой формы государственного единства в XVIII в., получившей название «Российская империя».

Исторические факты не позволяют считать Россию классической колониальной империей, в которой метрополия процветала за счет порабощения в виде экономической эксплуатации, расовой и культурной сегрегации колоний. Основные этапы развития российской государственности периода XVI-ХХ вв., рассмотренные в ретроспективе, позволяют утверждать, что Россия в плане этнических взаимоотношений по сути была не империей, а особым типом интегрирующего государства. В чем же выражаются особенности российской межэтнической государственной интеграции? Ее специфика, в сравнении с западной моделью национального унифицирования, заключалась в нехарактерном для Запада сохранении этнической идентичности и традиций населявших российскую территорию народов. Ни один народ, включенный в состав империи, не исчез с этнической карты России. Наоборот, многие из них под ее защитой и покровительством смогли достичь более высокого уровня собственного национального самосознания. Русский этнически интеграционный путь резко диссонировал с расистским путем развития западного колониализма, стоившего физического существования не одному десятку народов. Имелись прецеденты переселения в Россию целых народов, спасавшихся под скипетром русского царя от геноцида, — как, например, буддистов калмыков (XVII в.), или мусульман гагаузов (XVIII в.). Переселенческие потоки направлялись даже из Европы, составив, по статистике за период с 1828 по 1915 гг., — 4,2 млн чел.[41]

Даже знаменитый британский государственный деятель Джордж Керзон, имевший опыт колониального управления Индией, признавал: «Россия, бесспорно, обладает замечательным даром добиваться верности и даже дружбы тех, кого она подчинила силой… Русский братается в полном смысле слова… Он не уклоняется от социального и семейного общения с чуждыми и низшими расами», к чему «англичане никогда не были способны»[42].

Национальное происхождение не являлось препятствием для инородцев в продвижении по службе и занятии самых высоких государственных должностей. На министерских постах в императорской России постоянно фигурировали представители немецких, армянских, татарских фамилий. Интеграционной комплиментарности удалось достичь даже в отношении с рядом покоренных военным путем мусульманских народов. Во время Первой мировой войны своим героизмом и верностью России прославилась, к примеру, известная кавказская «Дикая дивизия», состоявшая из дагестанского, азербайджанского, чеченского и ингушского полков.

Из всех существовавших в XIX в. колониальных империй Россия менее всего соответствовала определению — «тюрьма народов». Еще со времен Средневековья соседи «воспринимали Россию как страну национальной терпимости… и поэтому все хотели попасть „под руку“ Московского царя, жить спокойно, в соответствии с собственными обычаями и законами страны»[43].

Мягкий вариант русской экспансии предполагал сохранение структур регионального автохтонного управления (не имевших, впрочем, ничего общего с национально-территориальным федерализмом большевиков). В определенном смысле можно говорить о функционировании параллельных управленческих механизмов на окраинах Российской империи. Один распространялся на имперскую бюрократическую вертикаль, другой — на соответствующую этноконфессиональную локальную общность.

В Сибири свою специфическую систему управления имела каждая из выделенных уставом 1822 г. категорий «инородцев» — бродячих, кочевых и оседлых.

Своеобразное автономное правление под высшей императорской властью сохраняли закавказские княжества и ханства, возглавляемые на местном уровне прежними династическими властителями. Этническая гетерогенность Кавказа обуславливала необходимость единого для всего региона имперского органа власти, с особыми силовыми возможностями и полномочиями. Опыт кавказского наместничества свидетельствует — применительно к современной российской политике — о необходимости создания аналогичной структуры управления Северным Кавказом[44].

Только чрезвычайные обстоятельства польского восстания 1830—1831 гг., во время которых под знамена польского сепаратизма рекрутировались все антирусские силы Европы, побудили Николая I к изменениям системы управления в Польше, направленным на резкое свертывание дарованных ей Александром I автономных прав.

Однако деавтономизация, примененная Николаем I по отношению к сепаратистской Польше, не была возведена в ранг внутриполитического курса. Традиционная баронская система управления в Прибалтийском генерал-губернаторстве, наиболее ярко выраженная в устройстве сословного ландштата, была даже усилена.

Несмотря на ликвидацию польского Сейма, аналогичный орган продолжал существовать в Финляндии. Особенности традиционного управления сохранялись также в Бессарабской области, Астраханской губернии, Башкирии и регионах с преобладающим казачьим населением.

Даже в титуле верховного суверена Российской империи отражался интеграционный характер государственной власти. Звание «император» являлось лишь одной стороной медали, выражающей унитарный принцип бюрократической вертикали. Но, с другой стороны, император — это и «Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсонеса Таврического, Царь Грузинский, Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский; Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самочитский, Белостокский, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных; Государь и Великий Князь Новгорода низовские земли, Черниговский, Рязанский, Полотский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский, и всея Северные страны Повелитель; и Государь Иверский, Карталинские и Кабардинские земли и области Арменские; Черкесских и Горских Князей и иных Наследный Государь и Обладатель; Государь Туркестанский; Наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голштинский, Сторманский, Дитмарсенский и Ольденбургский и прочая и прочая и прочая». Таким образом и казанские татары, и грузины, и армяне имели своего суверена, фигура которого для всех них совпадала.

События политической истории России ХХ в. в большинстве своем были связаны с реализацией принципов «пролетарского интернационализма», и поэтому совсем не дают поводов говорить о возможности существования отношений «русской метрополии» и «национальных колоний». А анализ донорно-дотационного состояния союзных республик показывает и вовсе удивительные вещи (табл. 1).

Таблица 1. Доноро-дотационные соотношения республик*

Приводимая статистика наглядно иллюстрирует, что только русские и белорусы производили больше, чем потребляли. Получается, что народ «метрополии» кормил в ущерб себе народы «колоний».

Поэтому Россия, конечно же, принципиально отличается от западного типа империи. Россия — это особый тип интегрирующего государства. Интегрирующий характер настолько отчетлив, что это должно находить отражение в ее конституционном устройстве, что в настоящее время является еще нерешенной задачей. Конституция 1993 г. настроена на иной императив, не выглядящий устойчивым в исторической перспективе. Выводы, следующие из приведенных выше фактов, представляются достаточно очевидными. Анализ основных этапов отечественной истории показывает, что само создание институтов государства происходило на основе и в недрах русской цивилизационной модели, т.е. в демографическом контексте, а их устойчивое функционирование достигалось за счет постоянной апелляции к ценностным накоплениям русского народа. В период политических кризисов они, в виде языка, культуры, религии, родственных связей, комплиментарности житейских укладов, выступали главными интегративными факторами, поддерживавшими государственное единство.

Именно русский народ на протяжении всего периода отечественной истории был главным участником государственного созидания и именно на него ложилось основное бремя служения Отечеству.

Особенности русской цивилизационной модели, в основе которой лежит непрерывающаяся многовековая культурная традиция, опирающаяся на приоритет идейно-духовных ценностей над материальными, осознание народом своей миссии в качестве носителя высоких нравственных идеалов, коллективизм, уважение к иным культурным традициям — определили становление России в качестве государства особого интегрирующего типа.

Периоды, когда государственная политика была созвучна цивилизационным ценностям русской культуры, были временем процветания русского этноса, всего многонационального социума и государства. В случаях, когда государство отказывалось от русско ориентированной политики, серьезно понижалась витальность страны и вслед за этим наступал политический кризис. Преодоление таких кризисов было возможно только на основании восстановления цивилизационной идентичности государства. Иного пути не было и, по всей видимости, нет и в современности.