Январь и старинный букварь Юрия Левитанского

100 лет назад родился поэт: Каждый выбирает для себя женщину, религию, дорогу. Дьяволу служить или Пророку…

Стихи нельзя сочинить, их можно только услышать. В порыве ветра, пении птиц, плесканье реки. Да и в тишине можно разобрать слова. Но это дано единицам — талантам.

Левитанский – один из них. Его стихи – спокойные, раздумчивые. В них свои рифмы, интонации. Порой в них слышится музыка. И сами стихи положены на музыку:

— Что происходит на свете? — А просто зима.
— Просто зима, полагаете вы? — Полагаю.
Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю
в ваши уснувшие ранней порою дома.

— Что же за всем этим будет? — А будет январь.

— Будет январь, вы считаете? — Да, я считаю.

Я ведь давно эту белую книгу читаю,
этот, с картинками вьюги, старинный букварь.

Стихи должны быть легки, удобны. Должны греть душу, услаждать слух. И – дышать. Это тоже о Левитанском:

Кто-нибудь утром проснется сегодня и ахнет,

и удивится — как близко черемухой пахнет,

пахнет влюбленностью,

пахнет любовным признаньем,

жизнь впереди — как еще не раскрытая книга…

Еще он сравнивал жизнь с кинематографом, с черно-белым кино. Удивлялся: «Кем написан был сценарий? Что за странный фантазер / этот равно гениальный и безумный режиссер? / Как свободно он монтирует различные куски / ликованья и отчаянья, веселья и тоски!»

Стихи не должны стариться. Мы не читаем оды Тредиаковского и Державина, а храним их в шкафу. Они раритеты, годами пылятся на полках. Иногда достаем их, отряхиваем. Раскроем, пробежим глазами причудливые, витиеватые строки и провожаем их обратно, в темное жилище.

Есть стихи, к которым и вовсе не прикасаемся. Их время давно прошло, они выцвели, пожелтели. И автор с портрета смотрит печально. А ведь когда-то и у него были преданные читатели, поклонники. Но они давно умерли, как и его рифмы.

И Левитанский смотрит на нас с портрета. Но – с надеждой. Друзья называли его «Грустный Пьеро». Но он не всегда грустил, а рассуждал, писал о том, что думал:

…Каждый выбирает по себе.
Щит и латы. Посох и заплаты.
Меру окончательной расплаты.
Каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает для себя.
Выбираю тоже – как умею.
Ни к кому претензий не имею.
Каждый выбирает для себя.

Поэт – натура тонкая. Случается, что ему не пишется, не рифмуется. И у Левитанского бывало так: «Я выдохся. Кончился. Все. Ни строки. / И так я, и этак — и все не с руки. / Река замерзает, и ветер с реки. / Пора ледостава, и время бесптичья. / И в голову лезут одни пустяки…»

Но потом наступала оттепель. Душа оттаивала, рука снова тянулась к бумаге: «Если бы я мог начать сначала / бренное свое существованье, / я бы прожил жизнь свою не так — / прожил бы я жизнь мою иначе…»

Несколько штрихов к портрету поэта.

В июне сорок первого Левитанский вместе со сверстниками Павлом Коганом, Семеном Гудзенко, Сергеем Наровчатовым, Еленой Ржевской, другими мальчиками и девочками из Института истории, философии и литературы ушел на фронт. Они были комсомольцами-добровольцами.

Левитанский прошел всю Великую Отечественную.

Левитанский – из эпохи, от которой остались лишь старые фотографии, пожелтевшие письма и могильные холмики. Сейчас уже никто не знает, как все было. И сейчас нам приходиться озираться в полутьме событий. Многое закопано, присыпано землей…

Однако приглушенные голоса еще слышны. И Левитанского, в том числе: «Сейчас говорят, в стране была атмосфера страха. Но какое поколение знало страх? Наше — нет, не знало страха, мы шли на фронт с песней: «Заводы, вставайте! Шеренги, смыкайте!» Были уверены, как нас учили, что немецкий рабочий класс протянет нам братскую руку, и к осени мы с победой вернемся домой. Никакого страха не было…»

Он поэт, стало быть, романтик. И — романтическая натура. Любил многажды. Впервые влюбился – во втором классе в учительницу Евгению Петровну, изумительную красавицу лет двадцати. Доставал фотографии женщин, похожих на нее, смотрел неотрывно…

И на фронте Левитанский влюблялся. Романы бывали редко, а любовные вспышки – часты. Как писал Михаил Светлов: «Но стыд, как пощечина, / Ляжет на щеки. / Простите нам, жены! / Прости нам, эпоха, / Гусарских традиций / Проклятую похоть!»

Левитанского спрашивали, что он больше всего ценит? Он отвечал: «В разное время своей жизни — разное. На сегодняшний день, например, — интеллигентность. Но сейчас наличие интеллигенции встречается реже, чем ее отсутствие. По-моему, самая главная причина наших нынешних бед — это отсутствие интеллигентности в самой интеллигенции».

Левитанский ушел в 1996-м. С тех пор минуло более четверти века, и все стало хуже. Интеллигентность вытекла не только из масс, но и из нынешнего поколения артистов, музыкантов, писателей. О политиках и говорить не стоит – хорошими манерами, правильным русским языком они не отягощены. В Государственной думе – бездумье, среди министров – серость. И даже про уровень культуры министра культуры никаких сведений нет. Она на людях не появляется. Только фамилию ее знаем и больше ничего.

…Левитанский, похожий на постаревшего Лермонтова, был тонкий, ироничный, горячий, парадоксальный и еще много какой. Работал не спеша, шлифовал стихи, как ювелир драгоценные камни. Многое откладывал на потом – думал, еще успеет. Но вышло, как предсказывал: «Жизнь долгая, а проходит быстро».