О рисках цивилизационного нарциссизма

У кого-то может сложиться впечатление, что за исследованием цивилизационных оснований российской экономики скрывается не более, чем ностальгия по имперской государственности — советской и царской. И поиск универсальных экономических решений — в глубокой старине.

Но обращение к истории имеет другой смысл. Если ряды исторических примеров выстраиваются в единой смысловой парадигме, то это есть свидетельство существования закономерностей. Закономерность — вещь важная для понимания природы современных экономических процессов и проблем, необходимая для выбора современных решений.

Нельзя войти в одну и ту же реку дважды. Историческое развитие необратимо и несет с современностью крупные обновления. Но перекрой истоки этой реки, и она обмелеет. Не так ли происходит ныне с российской цивилизацией?

Феномен развития любой из описываемых систем характеризуется наличием двух качеств. Первое — это изменчивость, смена качественных состояний в направлении усовершенствования. Но совершенствоваться может лишь уже существующий организм. У него должны наличествовать некие имманентные константно-матричные признаки, определяющие его видовую идентичность. Вторым характерным качеством феномена развития должна быть, таким образом, определена парадигмальная преемственность. Следовательно, наиболее динамично развивающейся будет такая система, которая обеспечивает синергийное сочетание обоих обозначенных компонентов.

В 1990-е гг. маятник общественного развития качнулся в сторону первого компонента. Изменения, реализуемые в отрыве от системной преемственности, к развитию, естественно, не привели. Более того, они обернулись небывалой для мирного времени экономической катастрофой и деградацией. На уровне массового сознания сложился синдром отторжения самой идеологии развития, не зависимо от формата ее презентации: «лишь бы не было перемен». Преемственность без изменений означает системный застой. Государство, избравшее такой путь, исторически обречено. Оно неминуемо, с той или иной отсрочкой во времени, окажется жертвой конкурентов.

Однако критика модернизационной невосприимчивости не составляла в данном случае предмета исследовательского анализа. Задача заключалась в выработке модели экономической политики, соотносимой с базовыми цивилизационно-ценностными основаниями государства и общества, т. е. в рассмотрении второго из обозначенных выше компонентов развития. Критика универсалистского реформирования представляется авторам в контексте современных условий России гораздо более актуальной, чем критика перегибов цивилизационно-охранительской политики традиционалистского толка. В дальнейшем, возможно, именно последней и будет необходимо уделить основное внимание, но это время пока еще не настало.

Следует также указать на нетождественность подменяемых зачастую друг другом в общественном дискурсе понятий «консервация» и «цивилизационная ориентированность». Такая подмена явилась, очевидно, следствием терминологической путаницы, возникшей вокруг идентификации консерватизма как течения общественной мысли в России. Все зависит от того, какая общественная система консервируется. Когда К. Н. Леонтьев писал о том, что Россию нужно «подморозить», речь шла о консервации православно-самодержавного строя [118].

Консервация в нынешних условиях означает сохранение той деформированной экономической модели, которая сложилась в России в 1990-е гг. Напротив, обращение к цивилизационным основаниям российской экономики подразумевает в данном случае выбор в пользу развития. Развитие через обновленное восстановление.

Гибельные последствия цивилизационной самоизоляции прекрасно иллюстрирует опыт западной колонизационной экспансии нового времени. Столкнувшись с инокультурным внешним раздражителем ряд традиционных сообществ избрал путь абсолютной автаркии. Установившийся с утверждения в начале XVII в. политического господства сегуната Токукагава в Японии этот режим получил наименование системы «бамбукового занавеса». Итог общеизвестен: низкий технический потенциал не позволил самоизолированным обществам адекватно противостоять вооруженным в соответствии с передовыми разработками колониалистам. Закрытые общества всякий раз вскрывались посредством тривиального военного диктата.

Еще более плачевным для обществ традиционного типа оказался путь компрадоризации. И это естественно — солидаризация между жертвой и агрессором на практике всегда означает легитимизацию порабощения. Обе полярные реакции на вызов западнического проникновения оборачивались для народов перспективой утраты политического суверенитета. Залог цивилизационного самосохранения достигался, таким образом, в выработке оптимума между традициями и заимствованиями, охранительством и восприимчивостью к иносистемному опыту.

Гибельность пути автаркийного нарциссизма хорошо известна и по курсу российской истории. Уже в XVII в. для Московской Руси актуализировалась проблема научно-технического отставания от потенциального внешнего противника в лице Запада. «Исторически вопрос стоял не о движении России навстречу западному миру, а о движении западного мира в Россию и вовсе не с культуртрегерскими целями», — констатировал историк второй волны эмиграции Н. И. Ульянов [119]. «Страна расплачивалась за свою многовековую неповоротливость и безграмотность, — оценивал он уровень образования в допетровской Руси. — А какова была эта безграмотность можно судить хотя бы по состоянию арифметических знаний москвичей. Числа изображались не цифрами, а буквами, как это перешло на Русь из Византии. Москвичи не любили арабских цифр, даже преследовали их. Из четырех действий арифметики знали кое-как сложение и вычитание. Умножение и деление давалось плохо. Еще хуже дроби. Не знали приведения к одному знаменателю… Евклидова геометрия вовсе не была известна. „Богомерзостен перед Богом всяк любящий геометрию“ — гласила тогдашняя церковная мудрость. Измерять площадей и углов не умели… Единственным землемерным орудием была веревка… Что же касается науки и всяких открытий, то они шли мимо тогдашней России — Коперник, Кеплер, Тихо де Браге, Галилей, Ньютон… В других областях знаний, особенно в астрономии, в физике, в географии, москвичи продолжали жить откровениями древних христианских писателей, вроде Козьмы Индикоплова, Епифания Кипрского, и представляли вселенную в форме сундука с полуоткрытой крышкой. Сведения о ботанике и зоологии почерпывались не наблюдением за природой, а из книги „Физиолог“, составленной тоже в первые века христианства»[120]. Потребовалась организованная «железной волей» Петра I трагическая во многих аспектах мобилизация всех сил государства для вывода России из летаргического состояния.

Модернизационный процесс преподносится зачастую как антитеза цивилизационной идентичности. C этим нельзя согласиться. Модернизация есть, безусловно, закономерный этап в мировом историческом развитии. Однако конкретное ее преломление существенно корректируется в зависимости от цивилизационного контекста. Уместно говорить об адаптационной и дискретной версиях модернизации. Дискретная модернизация протекала в разрыве с цивилизационной традицией. Она представляла разрушительный, радикальный вариант общественных трансформаций. Напротив, адаптивная версия модернизационного процесса соотносилась с контекстными, средовыми условиями своего осуществления. Цивилизационная идентичность в данном случае не только не являлась препятствием, но служила особым ресурсом развития. Древние цивилизации создавали своеобразную матрицу. Задача модернизационного этапа заключалась в соотнесении инновационного приращения со спецификой матричных условий. Ниже, с опорой на типологию, предложенную известным российским китаеведом А. С. Селищевым, предложены цивилизационные модели протекания модернизационных процессов (табл. 11)[121].

ТАБЛИЦА 11. Цивилизационная матрица модернизации

Модернизационный процесс в своей первой исторической фазе подразумевал переход от экономики традиционного общества (иногда идентифицируемой с понятием «феодализм») к стадии индустриального развития. В настоящее время исследователями выделяются две модели модернизации — либеральная и консервативная. Отличительной особенностью последней в ее экономическом измерении являлась особая роль государства, социальный патернализм, идеократическое стимулирование трудовой деятельности.

Именно консервативная модель модернизации была имплементирована в СССР и других странах, традиционно относимых к социалистическому лагерю. В условиях стартового отставания от индустриально развитых государств Запада данный выбор позволил аккумулировать ресурсы для достижения форсированной динамики развития [122]. Экономические показатели стран социализма позволяют по меньшей мере говорить о конкурентном потенциале консервативной модели модернизации. Однако концентрация усилий на обеспечении форсированных показателей не могла быть долгосрочной. При выполнении модернизационных задач вожжи административного регулирования должны были быть несколько ослаблены (реформаторы же решили их сбросить совсем).

Переход от форсированно-мобилизационной системы к системе устойчивого развития составлял основную задачу предстоящего реформирования.

Между тем Запад вступил еще в 1960–1970-е гг. во вторую историческую фазу модернизации, состоящую в переходе от индустриальной к постиндустриальной экономической системе [123]. Соответственно, решение новых модернизационных задач актуализировалось и для стран социалистического лагеря. По показателям роста ВВП они еще шли вровень с западным миром. Но перспективы дальнейшего отставания определялись осуществленной на Западе массовой имплементацией новых постиндустриальных технологий, приведших к структурным изменениям в экономике. Перед лидерами социалистических государств встал тогда вопрос о выборе модели модернизации. Предстояло конструирование сложной управленческой системы организации постиндустриального прорыва. Именно к такому конструированию еще с конца 1970-х гг. приступили вожди коммунистического Китая [124].

По более легкому, казалось бы, пути (проторенной дороге) пошли реформаторы в СССР и странах Восточной Европы. Опыт консервативной модернизации по преодолению отставания при переходе к индустриальному обществу совершенно не брался в расчет. Сама возможность использования компонентов такого сценария была идеологически осуждена под лозунгом «тоталитарной экономики». Базовой моделью постиндустриальной модернизации была избрана экономическая система Запада, причем, не в ее современном виде, а в прообразах ранней начальной стадии капиталистического развития.

В настоящее время можно уверенно констатировать, что избранная модель не только не способствовала решению новых модернизационных задач, но задала прямо противоположный вектор структурных и качественных модификаций.

ПРИМЕЧАНИЯ

[118] Леонтьев К. Н. Избранные произведения. М., 2007.

[119] Ульянов Н. И. Петровские реформы: Отклики. Нью-Хейвен, 1986. С. 12.

[120] Там же. С. 17–18.

[121] Селищев А.С., Селищев Н. А. Китайская экономика в XXI веке. СПб., 2004. С. 14–15.

[122] Агурский М. С. Идеология национал-большевизима. Париж, 1982; Вишневский А. Г. Серп и рубль: Консервативная модернизация в СССР. М., 1998; Дугин А. Г. Консервативная революция. М., 1994; Красильщиков В.А., Гутник В.П., Кузнецов В.И. и др. Модернизация: Зарубежный опыт и Россия. М., 1994. С. 6–21; Побережников И. В. Модернизация: теоретико-методологические подходы // Экономическая история: Обозрение. М., 2002 Вып. 8. С. 146–168; Опыт российских модернизаций. М., 2000. С. 11–45.

[123] Белл Д. Грядущее постиндустриальное общество. М., 1999; Новая постиндустриальная волна на Западе: Антология. М., 1999; Тоффлер Э. Новая волна. М., 1999; Он же. Шок будущего. М., 2002.

[124] Авдокушин Е. Ф. Теоретические основы экономической реформы в КНР. М., 1990; Борох О. Н. Современная китайская экономическая мысль. М., 1988.

Фрагмент монографии: Якунин В.И., Багдасарян В.Э., Сулакшин С. С. Цивилизационно-ценностные основания экономических решений. Монография — М.: Научный эксперт, 2008. — 160 с.