Самый остроумный контрреволюционер

Утеряна могила его матери на городском кладбище, стерт в годы войны с лица земли его дом, нет его родной улицы Ремесленной… А книги — остаются. К 140-летию Аркадия Аверченко.

Говорить про писателя из числа самых любимых – это почти как говорить про любимого человека. Просится много слов на язык, и одновременно, как говорится, слов нет.

Не в смысле, понятное дело, их отсутствия, а в смысле онемения от восхищения. И все слова кажутся недостаточными, слабыми, и думаешь, что не сможешь их правильно подобрать, и боишься, что собеседник тебя не поймет, заранее к тому же на него досадуя за это непонимание.

Как объяснить, рационализировать, почему ты его любишь? Да потому что это ОН.

Он – Аркадий Тимофеевич Аверченко – родился 27 (по новому стилю) марта 1880 года.

О своем месте рождения в шутливом интервью за пару лет до смерти Аркадий Тимофеевич говорил так:

— Где вы родились?

— Гомер побил меня на четыре города.

— ?!!?

— О месте его рождения спорили семь городов, а о моем рождении только три: Харьков, Севастополь и Одесса.

— А на самом деле — место вашего рождения?

— У меня наибольшие подозрения падают на Севастополь.

«Подозрения» были совершенно оправданными – родился он и вправду в городе русской славы Севастополе, в семье купца Тимофея Петровича Аверченко и его супруги Сусанны Павловны. Крестили младенца через несколько дней в Петро-Павловском храме на Большой Морской улице, до наших дней не дожившем.

Было это, считайте, накануне 1 апреля. Для крестин великого юмориста и сатирика самая подходящая и символическая дата.

О детстве Аверченко известно не очень много, в основном из его же произведений. Родной город вспоминал он с великой теплотой – его улочки, почти каждодневно случавшиеся там приключения и драки, верных друзей, с которыми, впрочем, тоже регулярно доводилось драться, ибо детская дружба понятие очень сложное и противоречивое.

И, конечно, сатирик не был бы самим собой, если не отпускал бы в адрес малой родины и шпильки:

«Мои родители жили в Севастополе, чего я никак не мог понять в то время: как можно было жить в Севастополе, когда существуют Филиппинские острова, южный берег Африки, пограничные города Мексики, громадные прерии Северной Америки, мыс Доброй Надежды, реки Оранжевая, Амазонка, Миссисипи и Замбези?.. Меня, десятилетнего пионера в душе, местожительство отца не удовлетворяло».

Когда Аркадию стукнуло десять, отец разорился, и вскоре мальчику, толком даже не получившему образования, пришлось стать мелким конторским писцом. Через несколько лет он вслед за вышедшей замуж сестрой поехал в Донбасс, где трудился, опять же, конторщиком — в угольной отрасли. Затем был Харьков, работа счетоводом на «соляно-промышленном предприятии», довольно удачное начало литературной и журналистской деятельности. В общем, в Санкт-Петербург в конце 1907-начале 1908 года (точную дату установить сложно) перебрался вполне сформировавшийся личностно и творчески человек.

И, замечу, человек глубоко южнорусский, впитавший в себя все буйство красок, энергии, харизмы, гения Крыма, Севастополя, Донбасса, Новороссии.

Лучшая – пусть и своеобразная – характеристика этих аверченковских свойств принадлежит его коллеге и одновременно недоброжелателю Василию Князеву:

«Аверченко (вне того, что он создал) это — чудо, как чудо — Гоголь, как чудо — Пушкин, как чудо — Лев Николаевич Толстой. Крым, Украина, Черноморское побережье — (откуда он родом?) — эти места, может быть, долгие десятки лет скапливали, конденсировали стихийную творческую энергию, чтобы чудесным образом вся она до последнего электрона уместилась в крови и мозговой коробке этого харьковского полуграмотного (в смысле истинной интеллигентности) рудникового какого-то, кажется, конторщика».

О петербургской судьбе Аверченко можно говорить много, да все и так известно. Его журналы «Сатирикон», а потом «Новый Сатирикон» были бесспорно лучшими российскими юмористическими изданиями с конца 1900-х и до революции, сам Аркадий Тимофеевич носил совершенно заслуженный титул «короля юмора».

Высмеивал он, едко и почти гениально, все стороны, лагеря и персоналии общественно-политической жизни сразу. Лишь по тому, кто высмеивался и что высмеивалось чуть-чуть менее рьяно в сравнении с остальным, можно было выявить его личное кредо – умеренно либеральное.

Из «Сатирикона» и «Нового Сатирикона» цензура регулярно вымарывала фельетоны и карикатуры, на Аверченко накладывали штрафы и взыскания. При всем этом среди почитателей его таланта был Николай II.

Остросоциальными и политическими темами Аверченко ограничиваться не думал.

Он оставил целую россыпь зарисовок о быте, повседневности, семьях, детях, вечных психологических и философских вопросах. Жанр этих зарисовок лично я определяю как «шот», по аналогии с питейным термином, который в свою очередь переводится с английского как «выстрел» — небольшая рюмка, выпил залпом будто выстрелил. Полное собрание этих «шотов», в которых плещутся едва ли не все возможные ситуации нашей жизни, я бы энциклопедией этой самой жизни и назвал. Не только русской и не только начала XX века.

Февральскую революцию писатель встретил восторженно, считая, что, наконец-то, не только в календарной, но и в исторической жизни страны наступает весна.

Очень скоро его оптимистический взгляд начал затуманиваться и мрачнеть, после 25 октября/7 ноября помрачнел окончательно и бесповоротно. Царская Россия начала казаться ему если не земным раем, то где-то около того, Россия большевистская – если не адом, то, опять же, близко.

Аверченко после 1917-го чем-то похож на другого любимого писателя автора этих строк, Юрия Полякова.

Юрий Михайлович тоже едко и хлестко писал о советской повседневности, а когда он рухнула – пришел в ужас от людей и порядков, ее сменивших, и стал с утроенной яростью их бичевать, одновременно отдавая должное ностальгии по «Софье Власьевне»; правда, ностальгия эта все равно более критична и спокойна, чем у Аверченко.

Иные аверченковские рассказы того времени о русском обывателе (например, рабочем Пантелее Грымзине), вечно недовольном при царе и ностальгирующем о своем старорежимном уровне потребления после революции, вполне мог бы написать Поляков.

Аркадия Тимофеевича поносило по родному Югу России – Ростов, Краснодар (тогда Екатеринодар). Затем вихрем русской смуты занесло в самый во всех смыслах родной Севастополь. В городе отрочества он по-прежнему писал, пусть поначалу больше «в стол». Занятный факт – когда город на несколько месяцев, с апреля по июнь 1919-го, заняли большевики, ненавидевший их Аверченко оказался свидетелем на свадьбе еще одной своей родной сестры с красным комиссаром.

Пришли белые. Аверченко сотрудничал с ними, плодотворно, хоть и не бесконфликтно, в качестве ведущего автора газеты «Юг» (позже – «Юг России»). В Крыму впервые вышел и его сборник «Дюжина ножей в спину революции», уже без намека на юмор, а с одной лишь сатирой, ядовитой желчью и тяжелой душевной болью. Вместе с белыми писатель ушел осенью 1920-го на чужбину – навсегда.

В эмиграции Аверченко активно работал и печатался. Печатали его тогда и в Советской России, с фактической санкции Ленина, назвавшего своего яростного ругателя «озлобленным почти до умопомрачения белогвардейцем», но при этом подчеркнувшего – «талант надо поощрять».

Апокалипсическая ярость и злость из произведений «короля юмора» постепенно уходили, но сам юмор к своему властителю уже в полной мере не вернулся. В руки к читателю попадали фирменно смешные и одновременно грустные заметки, философские куда больше, чем дурашливые, приобретшие скорбную мудрость и потерявшие в молодецком задоре.

Аверченко устал, надломился – и творчески, и физически, а для писателя, вообще человека искусства это зачастую две неотчуждаемые друг от друга стороны одной медали.

Он умер на пороге сорокапятилетия, 12 марта 1925-го, в Праге, где и был похоронен.

Учитывая трагическую судьбу послереволюционной эмиграции, может, и хорошо, что ему не пришлось самоопределяться в последующих ключевых исторических моментах, например, во время Второй мировой. Мы можем теперь, как и в случаях с Высоцким, Цоем, Гагариным и другими русскими героями и гениями, задаваться мучительным вопросом: а что бы он делал в новых обстоятельствах? Задаваться, одновременно понимая, что гений и герой дал нам и себе возможность навсегда оставить такой вопрос сугубо риторическим.

Я бы назвал это совпадением жизни физической с жизнью, оправданной исторически.

Счастливым совпадением? Не то слово. В смысле – слово не то.

Вообще, есть какая-то трагичность и одновременно очевидная социальная неизбежность-закономерность в том, что нашим мастерам слова раз в два-три поколения приходится приравнивать перо к штыку и в острых междоусобных противостояниях начинать отстаивать близкие родные ценности, причем ранее эта близость и родственность часто ими не осознается.

Победишь ты со своей стороной или проиграешь, в масштабах истории, кстати, оказывается не так уж и важно, ибо спустя какое-то время некогда победившие проигрывают, а некогда проигравшие берут реванш; порой, впрочем, проигрывают сразу все вместе – не думаю, что Аверченко счел бы распад СССР и лихие девяностые своим реваншем.

Хоть закономерность эта и весьма трагична, сама по себе и на общем фоне трагичной нашей истории, — нашу культуру она очень обогащает. Здесь нет повода для радости, просто социологический и культурологический факт – и все.

Главные материальные места памяти Аверченко, помимо Праги, конечно же, в Петербурге – квартиры, рестораны, редакции. В других городах мало что осталось, и родной Севастополь, увы, не исключение.

Утеряна могила его матери на городском кладбище, стерт в годы Великой Отечественной с лица земли его дом, нет его родной улицы Ремесленной…И все-таки в первую очередь источник и хранилище памяти о «короле юмора» — это его творчество, его книги на наших полках и в наших умах.

А туда не доберется ни цензура, ни снаряд, ни бульдозер.