Англо-капитализм и теория цивилизации-4

«Идеология свободы» — кошмар рационалиста. Какое бы положение не выставил Разум – «свободный человек» всегда может ответить на него «не хочу». При этом «не хочу» не требует никаких доказательств, обоснований, как, например, «не могу». Не могу я чего-либо по определённым причинам (как их устранят – смогу), а не хочу я сам по себе, просто так. Привыкший к «свободе» человек не хочет работать, не хочет делиться с нуждающимися, не хочет соблюдать экологические требования, не хочет воевать. И, в конце концов, как показывают общества, растленные западным либерализмом, он попросту размножаться, продолжать род – тоже не хочет. «Свободные» женщины не хотят рожать (трое детей – минимум, необходимый для простого воспроизводства нации!), «свободные» мужчины, погрязшие в смузи и пати, улыбчиво разъясняют вам, что они не хотят содержать и воспитывать детей.

А то, что народ вымрет – «какое мне дело, я свободный человек»!

Экологически-разумное поведение у нас либералы прочно заклеймили «тоталитарной серостью» и «совковой нищетой». Им нравятся одноразовые вещи, одноразовые яркие упаковки, им нравится «свободно» мусорить, вся их экономика – это отношение к ресурсам, как к неисчерпаемым. При капитализме красивая упаковка съедает, в среднем, 40% затраченных ресурсов, значительно повышает стоимость продукта, образует свалки площадью со Швейцарию – но плевать! Зато она помогает маркетингу!

Огромное количество товаров производится впустую, вхолостую, служит человеку очень недолго или вообще ни дня ему не служит – при этом энергию сжигают, недра выгребают, но наплевать: так «свободным» людям удобнее!
Утилизация вторичного сырья, макулатура, многоразовая посуда, многоразовые сумки и авоськи вместо пластиковых пакетов – для западника яркие приметы «советской убогости». Колоссальные расходы на рекламу, паразита экономики – поглощают очень много ресурсов. Сколько леса изведено на рекламные листовки, раздаваемые бесплатно, на рекламные газеты в каждый почтовый ящик – но чаще всего их доносят только до ближайшей мусорной урны!

Общество «великих нехочух» не просто нерационально, оно возводит свою вопиющую иррациональность в «священное право свободного человека». Именно «свободные» подпитывают кровососущее чудовище кредитной системы – потому что одни хотят брать кредиты, а другие ещё больше хотят их давать. Попробуй запретить – и те, и другие завоют об «ущемлении свободы»! Формулы «нам так нравится», «мы так хотим» — ставят под вопрос саму возможность обустроить жизнь основательно и разумно. Так, чтобы в жизни не было грандиозных перекосов, связанных с колоссальным перепроизводством ненужного и катастрофической нехваткой необходимого.

Идеи нормирования – несовместимы с «идеологией свободы». Всякая норма воспринимается в ней как «карточная система», «опять по талонам», «лагерный паёк» и т.п. А как же тогда быть с нормами закона, морали, психиатрической вменяемости? Ведь по вашей логике они тоже – «лагерный паёк», «шаг влево-шаг вправо запрещён»?

Давно уже (и не нами) подмечено, что свобода человеческих желаний, потакание человеческим прихотям – всегда играют на понижение. Как вода всегда течёт вниз, если её не заставляют подниматься вверх, так и предоставленные самим себе человеческие желания постепенно выхолащиваются до грубо-зоологических, примитивных и пещерных.

Чем больше мы заигрываем с идеями «свободы» — тем меньше у нас шанс принудить людей к необходимому, даже когда обратное – смертоносно. Недаром сказано (и тоже не нами) – «бойся своих желаний»!

Современное общество западного типа очень жёстко регулируемо грубой силой, не тратящей время на разъяснения и обоснования, навязывающей себя «непосредственно в ощущениях». Оно несвободно в том же смысле – в каком человек не свободен в диком лесу, хотя формально он там полностью свободен. Его там никто не конвоирует, не ограждает, не навязывает маршрута, и даже никто не смотрит за ним. Как и за медведем…

Но современное общество западного типа, с его силовыми регуляциями в духе «кто выжил – тот и выжил» — совершенно неспособно регулироваться Разумом, стать сознательным и вменяемым, дать себе отчёт в своих действиях на уровне Коллективного Разума.

Чтобы лучше объяснить, почему западная «свобода» несвободна от Силы, но свободна от Разума – приведу житейский пример.

В подворотне на интеллигента напали гопники. Избить, прирезать, ограбить – это целиком в их власти. Но навязать, не прибегая к насилию, одним лишь диалогом, любовь к песням «Сектора Газа» или Моргенштерна – они не могут. Они тренированы бить, но не убеждать. Регулировать ситуацию силой – они могут. Регулировать её разумом – нет.

Пока «свободному» человеку, растлённому либерализмом, что-то навязывают насилием, ему нечего возразить. Бомбардировки Белграда не дадут соврать!

Но если к такому растленному человеку, лишённому самодисциплины и культуры доказательного мышления подойти с добром, с аргументами, увещеваниями, обоснованиями – такой человек начнёт сполна выражать вычурное буйство своего «особого мнения». Убить его легко, а уговорить — практически невозможно. Пока с ним пытаются общаться средствами Разума – он, как «великий нехочуха» — всё отвергает. Когда с ним заговорят дубиной – он не то, что согласится с этим аргументом, но вынужден будет принять, не имея альтернатив.

Если в теории либеральная «свобода» — это уважение каждого к каждому (что в реальности потребовало бы жесточайшей дисциплины в обществе), то на практике либеральная «свобода» — всего лишь отказ от разума, от культуры доказательного спора. Ведь свободный медведь не станет дискутировать со свободным тобой, он, пользуясь свободой, тебя заломает, а там дальше уж и дискутировать не с кем станет.

+++

«Идеология свободы» — враг гарантий и стабильности во всём. Она загружает в общество через «не хочу» нестабильность и непредсказуемость. Если право на «не хочу» священно – то ведь человек может отказаться от необходимых, научно обоснованных действий прямо сегодня. Или – если сегодня согласится – передумать, перехотеть завтра, да и бросить их.

-Вчера я делал, а сегодня мне надоело – и я не хочу…

Поведенческая свобода одного человека – растлевает всех окружающих его людей. Если что-то запрещено или предписано всем – это одно. А если это разрешено соседу – с какой стати и по какой мере справедливости должен я себе это запрещать? Закон хорош лишь тогда, когда он – закон для всех. Выборочные же запреты – относятся к противоположности закона, произволу (хотя в буржуазном обществе они часто оформляются под видом закона[1]).

В русской традиции общественной мысли – никакой человек в идеале не должен стать неудачником. В английской традиции общественной мысли – никакой неудачник в идеале не должен считаться человеком. По большому счёту, в этом не только разница между английскими дарвинистами и русскими космистами, но и ранее: между Православием и англиканством, радикальной его ветвью – пуританизмом.

Хотя изначально все люди одинаковы, думают и чувствуют одинаково, особенности английской истории привели к тому, что борьба с социальными несчастьями принимает форму не ликвидации несчастий, а ликвидации их носителей. Если в русской традиции общество традиционно кается перед своей жертвой (что, будем честны, зачастую растлевает и проституирует жертву), то в английской – жертва обязана каяться перед обществом за свой жалкий и ничтожный уклад.

То, что в русской традиции считается жестокостью и безжалостностью, в дарвинизме определяется как очищение человеческого рода от тупиковых ветвей эволюции, нежизнеспособных, слабых и больных особей[2]. Хотя такой подход традиционно связывают с Ч.Дарвиным – не будем забывать, что Дарвин – плод и воплощение английской традиции мысли[3].

А для неё свойственен решительный и бескомпромиссный перевес свободы человека над правами человека.

Очевидно, что свобода человека и права человека находятся в логическом противоречии, поскольку права – это фиксация определённых положений, а свобода – отсутствие фиксации, полнота выбора.

Поскольку человеку нужны и свобода, и права, они вынуждены сосуществовать с тем или иным перекосом. Права устанавливают обязанности и запреты (табу) – которые ограничивают свободу. Свобода даёт широту выбора поведения, которое делает обязанности делом добровольным, а запреты и табу – снятыми.

Если в обществе много свободы для личности, то в нём плохо с правами человека, а если в нём очень подробно описаны права человека (то, что любому человеку должно быть в обязательном порядке предоставлено) – то в нём плохо с личной свободой. Отсюда, собственно, и вырастает хорошо нам знакомое противоречие между социализмом и капитализмом.

Свободный человек делает, чего хочет, и если ему хочется нарушить права слабого, побеждённого – то в его силе, в самой возможности, заключается его право. Ибо свободный выбирает чего захочет, а не чего положено. Если он выбрал агрессию (а любое рыночное общество переполнено междоусобной агрессией) — у жертвы есть встречная свобода защищаться. Сильный ею может воспользоваться, слабый – нет.

Среди историков нет разногласий относительно того, что именно пуританство с его «предопределением» («снимающем» представления о добре и зле) имело решающее значение для появления демократии и религиозной свободы в англо-американском регионе. По сути, это идеология, в которой гармонично сочетаются фактическое неравенство и формальное равенство людей.

Суть её в формуле: «ты имеешь право на всё, что есть у других, но если ты не получил этого – то сам виноват». В первой части формулы заключён номинализм прав человека, во второй – реализм «права силы» и «захватного права».

Исследователь Великой хартии вольностей профессор Николас Винсент из Великобритании, начертил путь «идеологии свободы» от её зачаточного (что Винсент признаёт) состояния для очень узкого круга лиц в английской «Великой Хартии Вольностей». И далее — через провозглашенную Французской революцией XVIII века Декларацию прав человека и гражданина. А далее он упоминает Всеобщую декларацию прав человека, принятой ООН в 1948 году. Он подчёркивает, что «Хартия впервые провозгласила идею коллегии присяжных, ставшую всеобщим достоянием.

Зафиксированные в Хартии права человека можно обнаружить и в американском Билле о правах, ставшем частью конституции США. Великая хартия вольностей была первым правовым документом, в котором эти идеи доминировали».

Далее профессор полемически подчёркивает, отстаивая свой «западно-центричный» взгляд: «На Западе вы можете встретиться с мнением, что в России никогда не было независимых правовых институтов, что там так и не возникло развитое правовое сознание. Верховенство закона – приоритетная задача любого народа, озабоченного построением справедливого общества. И мне представляется, что эта задача так и не стала существенной для нынешнего российского политического режима. Конечно, после тысячи лет авторитарного и тоталитарного правления трудно перейти на другую политическую систему».

Русский комментатор Винсента подхватывает:

— Одна из статей Великой хартии могла бы быть очень важной еще недавно и для России. В ней говорится, что любой свободный человек в Англии имеет право покидать страну и возвращаться в нее по своему усмотрению. Россияне получили это право лишь после падения коммунизма и железного занавеса…

Профессор Винсент отвечает:

– Очень интересное замечание, о котором я никогда не задумывался. Действительно, мы на Западе воспринимаем свободу передвижения как неотъемлемую часть прав человека, дарованную нам с давних времен. Эта статья появилась в Хартии, поскольку в начале XIII века это право еще не было гарантировано всем подданным королевства…

Почему бродяжничество, кочевничество и социально-опасные шатания с места на место являют собой «неотъемлемую часть прав человека», если общепринято (в том числе и у английских историков) считать оседлый образ жизни цивилизационно-выше кочевого? Почему как идеал «прав» навязывается не человек, надёжно сидящий в надёжной крепости («мой дом-моя крепость», английская поговорка!), а цыганская кибитка?

Ответ на этот вопрос – если отойти от англо-центричной экзальтации западников – в том, что свобода в традиции английской мысли всегда ценилась выше, чем реальные права и гарантии. Отсюда и вытекают всякие нелепости, вроде теории «новых кочевников» от идеологов глобализма (таких, как Ж. Аттали).

Трезвый же человек понимает, что массовое бродяжничество затрудняет борьбу с криминалом, с аморальностью, затрудняет обустройство быта людей, окружающей среды (которую бродяга воспринимает, как временную). Но на какие жертвы не пойдёт англофицированный мыслитель ради «идеалов свободы личности»!

Английская традиция мысли, очень навязчивая и назойливая (что отражает общий дух рыночной агрессивности) настолько активно вбивается в головы, настолько обросла махровой идеализацией, бьютификацией, что это затрудняет изучение не только негативных, но даже и позитивных её сторон.

Ибо если всё сверкает совершенством, как Солнце, то присматриваться не к чему, да и глаза спалишь!

В реальной жизни английская традиция мысли – это очень сильное, но и очень спорное течение, имеющее как колоссальные достоинства, так и роковые изъяны, ныне ставшие угрозой человеческой цивилизации «номер 1».

Разумеется, всё, что сделано английской мыслью (даже и плохого) – не возникло на пустом месте, без оснований, беспочвенно. И очень примитивно было бы рассматривать могущественную «английскую идею» всего лишь как плод коварного заговора кучки богатых злоумышленников!

Например, стремление к свободе личности – неотъемлемо в человеческой природе, и опасно не само по себе, а лишь тогда, когда перестаёт контролироваться Разумом, теряет рациональную самооценку. В чудовищной азиатской деспотии, на корню выжигающей всякий робкий росток свободы личности – ничего хорошего нет.

Но является ли английский путь выходом из деспотии – или же он обманное круговое движение, в итоге ведущее к деспотии ничуть не лучше азиатских? Практика – критерий истины, и именно практика, именно сегодня, показывает нам, что английская традиция мысли в силу её внутренних пороков и отклонений, не сумела обеспечить подлинной, устойчивой свободы личности.

Мы берём патентованные англоязычные рецепты «свободы», строим общество строго по ним, но в итоге получаем… фашизм. Разумеется, фашизм не был сознательной целью английских просветителей и эмансипаторов, он – продукт неразвитой в английской традиции диалектики мышления.

Диалектика учит нас, что крайности смыкаются, и что истинным состоянием положительного явления может быть только его среднее состояние. Если мы не очень рабы – то мы и не очень свободны. Если же мы методом «захватного права» (инструмента, которым строится частная собственность) возьмём себе максимум свободы, то в итоге окажемся в… рабовладельческом обществе! Фашизм не только террористическая диктатура, но ещё и полнота свободы его верхушки, снявшей с себя все и всяческие ограничения в поведении и практике.

Конфликт между свободой личности и правами человека – по сути своей, непреодолим, и всякий перекос в ту или другую сторону – либо ликвидирует всякую свободу человека, либо сотрёт все его права (кроме номинальных, декларативных, демагогических). Например, свобода для женщины делать аборты – это отказ в праве на жизнь убитым детям. Напомню, что право на жизнь – базовое, изначальное в правах человека, без него все остальные права недействительны и никчёмны.

Есть право на жизнь – запрещены аборты. Разрешены аборты – нет права на жизнь. И так во всём остальном.

Всякое общество обречено искать баланс между свободами и правами людей. Общество, в котором есть только свободы – это животный мир (да и то с оговорками), а общество, в котором только права – это мир роботов.

Хотя английская традиция мысли сама про себя утверждает, что нашла оптимальное сочетание прав и свобод (сам себя не похвалишь – весь день оплёванный ходишь) – она его, очевидным образом (практика – критерий истины) не нашла.

В силу очень многих причин (как уважительных, так и не очень) английская традиция допустила очень много перекосов и дисбалансов, создав в итоге привлекательный, не лишённый обаяния, достойный изучения, но цивилизационно-бесперспективный образ жизни.

«Английский мир» не имеет будущего не потому, что он обречён проиграть другим мирам. Напротив, шансы на силовую победу, преобладание у английской традиции очень велики, а в 90-е казались бесспорными.

Но победа над другими и цивилизационная перспектива — разные вещи. Можно победить всех – и потом задохнуться, захлебнуться в собственном самораскрытии, что и происходит с англоязычным миром. Причин тому много, но главная, на мой взгляд – обратный приоритет английского рационализма.

В классическом рационализме приоритет следует от меньшего к большему. Так, например, коллектив важнее отдельного человека (семеро одного не ждут), общественное важнее личного, государственное – частного, страна важнее гражданина, а человечество в целом – важнее страны. То, что  больше, важнее того, что меньше.

Английская мысль, безусловно, очень развитая и глубокая – перевернула эту иерархию с ног на голову, и потому вместо того, чтобы раскрываться в бесконечность – упирается в ноль.

Если мы будем двигаться по спирали от центра спирали – то с каждым шагом будем выходить на всё более и более широкий круг. Но если мы по спирали пойдём в обратную сторону, к центру, то будем попадать во всё более и более тесный коридор, пока не упрёмся в нулевую точку.

При всей внешней привлекательности для человека, английские идеи превосходства личности над государством, частного над коллективным, сиюминутного над долгосрочным, текущего над будущим – очень опасны для цивилизации. Это и есть движение по спирали в точку ноля.

Рассуждая о путях становления английского мира (прежде всего, мира английских идей, а не государств) профессор Николас Винсент апологетически восклицает:

«Можно сказать, что существует два типа демократий. Один, который обычно называют англосаксонским, основан на принципе самоуправления общин и государства как некой суммы набора самоуправляющихся общин. Иными словами, каждый гражданин или подданный такого государства, прежде всего, является членом своей общины, своего города, своей деревни, а уже в следующую очередь эта община является составной частью государства.

Индивидуальные права и свободы каждого отдельного человека значительно важнее, чем интересы королевства или государства. Это англосаксонский принцип. В нем есть плюсы, есть и минусы. Тем не менее, в западном мире это был первый и сейчас наиболее могущественный тип демократии.

Очень важный пункт, касающийся неприкосновенности жилища и личности, был подтвержден уже во второй половине XVII века в Англии. Это знаменитый Хабеас корпус акт. Затем эти английские принципы перекочевали в английские же колонии. А потом – вместе с теорией и практикой древнегреческих полисов, то есть древнегреческой демократии, легли в основу американского типа демократии, которая на сегодняшний день является наиболее могущественной в мире. Любопытно, что в какой-то степени англосаксонский тип демократии прижился отчасти в Германии».

Если отбросить восторженность и непонимание диалектики (в которой всякое достоинство есть продолжение недостатка) – то профессор сказал то же самое, что и мы: обратный приоритет английского рационализма. Главное и первостепенное – не то, что больше и дольше. А то, что меньше и короче.

Может быть, человеку, как биологической особи, очень нравится жить, думая, что всё мироздание создано как расходный материал для комфорта его задницы. Но цивилизация с людьми, настроенными таким образом, выжить не может!

Она упрётся в очень конкретные вещи: в нежелание учиться (скучно), в нежелание работать(трудно), в нежелание рожать(больно) и т.п. Вместо человека-созидателя, творца и космического конструктора она в итоге придёт к малограмотному вымирающему рабовладельцу. К человеку, который скучал учиться, искал, на кого свалить необходимый труд[4] и не удосуживается обзавестись потомством. Гляньте на современный Запад, разве не это самое вы там видите?!

+++

Понимание этого возвращает нас к главному вопросу: об энтропии. Преодоление энтропии в замкнутом пространстве – задача тяжёлая, сложная, несовместимая со свободой, и даже, прямо скажем, неприятная. Приведу пример, просто омерзительный: космонавтам в полёте мочу очищают, превращая её обратно в питьевую воду! Это гадко, но другого выхода нет: корабль в космосе маленький, замкнутый, много воды с собой не возьмёшь, поэтому приходится, извините за выражение, пить то, чем перед этим помочились… К вопросу о сложности: вы думаете, сделать системы очистки мочи такого уровня – легко? К вопросу о свободе: вы думаете, космонавты эту переработанную, вторичную воду пьют с удовольствием и радостью?

Безусловно, любой человек (и не только англичанин) имея выбор (то есть поведенческую свободу) – предпочёл бы пить из горного родника, а свою мочу сливать на сторону, туда, откуда она к нему никогда не вернётся (или, по крайней мере, он так думает, что не вернётся). И так, чтобы она не огорчала ни своим видом, ни своим запахом.

В данном омерзительном примере моча – есть энтропия утоления жажды, и мы видим два пути избавления от энтропии питья: преодолевать её в замкнутой системе, очищая и восстанавливая воду, либо же сливать на сторону. Третий путь – попросту жить в луже мочи – мы не рассматриваем.

Но всякая экономическая деятельность тоже вырабатывает энтропию, и чем она активнее – тем больше антиэнергии антипродукта. И вот, друзья мои, открытие (не для меня, но для кого-нибудь, может быть, сенсация):

Все отрицательные стороны советского образа жизни связаны с тем, что советское общество являло собой попытку внутрисистемного преодоления хозяйственной энтропии. Начиная от всех этих памятных советских «экофрендли» по сдаче макулатуры, металлолома, стеклотары, отказа от ярких одноразовых упаковок и одноразовых вещей – и заканчивая запретом на эксплуатацию человека человеком.

Коммунисты представляли отсутствие угнетения как однозначное и беспорочное благо: никто ни на кого проблемы не перекладывает. Так ситуация представлялась снизу, со стороны бывших угнетённых. Они испытали облегчение при удалении угнетения. Но все, кто рассчитывали использовать угнетение в свою пользу (скидывая энтропию из своей жизни в чужую) – ощутили не снижение, а возрастание нагрузки из бытовых неудобств.

Если угнетения нет – тот, кто раньше работал за двоих, работает теперь за одного. Но тот, кто раньше совсем не работал – теперь работает наравне с другими. А понравится ли это ему? Вопрос риторический!

Бороться с энтропией внутри системы – очень тяжело. Обустройство жизни улучшается медленно – ибо нет внешних лимитрофов, катализатора в виде грабежа периферии. Проблемы, приходясь поровну на всех – одинаково всем тяжки. Свободолюбие в такой системе требует уже не равенства, а рабовладения!

-Я свободный человек, и не хочу сам стирать свои носки! Пусть мне их раб постирает! Что? Не хочет?! Так он, гад, на мою свободу покушается?! Ну, так я его в бараний рог, я его заставлю…

Собственно говоря, все угнетательские общества в истории именно так и формировались. При этом свобода личности была если не единственной, то очень важной компонентой в становлении рабовладения.

Запрет на угнетение человека человеком – очень правильный с точки зрения прав человека. Законность – есть стандартизация человека, через обобщение идеи человека она создаёт стандартные права: что одному, то и другому. «Не желай другому того, чего себе не хочешь».

Свобода же напротив, уникальность выбора, и через это множественность, чуждая любым стандартам. Если в мире прав всем одно и тоже, то в мире свободы – каждый выбирает своё. Один трусоват, и предпочитает быть рабом – лишь бы не убили. Другой – отчаянный смельчак, он предпочтёт быть убитым, нежели рабом. Часть из таких смельчаков погибнет, а другая часть – станет рабовладельцами.

В мире свободы нет той силы, которая привела бы людей к единому знаменателю, уравняла бы их, вопреки всей их очевидной разнице. Если объявить свободу для всех – она будет только у самых сильных, хищных и агрессивных. Если же поставить цель добиться свободы именно для всех – то для этого сперва придётся у всех отнять свободу. Диалектика!

Как оградить слабого от порабощения? Только запретив сильному его порабощать. А что будет со свободой сильного в таком случае? А ничего, не будет ему никакой свободы… Его поставят в строй на общих основаниях, и дадут ему задание, наравне со всеми.

+++

По сравнению с внутренней переработкой энтропии жизнедеятельности способ её слива во внешнюю среду (по принципу «все помои в канализацию») представляется лёгким, быстрым и приятным. Это создаёт систему англоязычной демократии (либерально-рыночное «открытое общество»), в которой существуют продуманные, хорошо организованные системы слива энтропии. И, вместе с тем, крепнущая зависимость от клоак, в которые ведётся слив. Неотделимость от клоаки, и неизбежность удержания клоаки в состоянии клоаки.

Если клоака возмутится, что в неё сливают всё дерьмо – как токсичные отходы, так и издержки общественных отношений, если клоака захочет перестать играть роль клоаки – то ею займутся колонизаторы с карательными экспедициями.

Современному капитализму нужна говённая периферия – но не потому, что он беспричинно-жесток и ему делать больше нечего, кроме как людям жизнь ломать. Современный капитализм англо-типа так устроен, что ему некуда девать собственную энтропию внутри себя. Если он перестанет сливать энтропию (к чему его постоянно призывают его же собственные гуманисты) – он задохнётся в издержках своей «свободы» общественных отношений.

Переложить на других то, чего не хочется делать самому – можно или грубым насилием, или оплатой. Оплата, конечно, лучше – но откуда её взять, да ещё в таком количестве, чтобы другие люди занимались твоим дерьмом? Это требует финансовых потоков, одним обеспечивающих избыток денег, а другим – их крайний недостаток.

Если бы мир пошёл православным и советским путём, то мы научились бы (может, не сразу, с нескольких попыток) – перерабатывать свои проблемы внутри себя и в своей среде. Но вместо этого мир научился «свободе» — то есть страсти сливать свои проблемы на чужие головы, и въезжать в рай на чужих горбах.

Что происходит с пустой пивной бутылкой сегодня? Богатый человек не сдаёт её, а выбрасывает. Её подбирает бомж, и несёт сдавать. То есть человек попользовался бутылкой, а проблемы её утилизации свалил на чужие плечи – пользуясь чужой нуждой и бедствиями. Естественно, это выглядит красивее и удобнее: чем самому бутылки в авоське таскать – кинул бомжу, он отнесёт. Психология всадника, ощущение господина по жизни!

Но если мы посмотрим без эмоций, научно – то это пример слива энтропии. С точки зрения диалектики всякий продукт уравновешен антипродуктом, например еда – трудом. Если отсечь продукт от антипродукта, продукт взять себе, антипродукт скинуть другому, то исчезает спутанность. У тебя — только приятные продукты. У другого – только неприятные антипродукты. Разве не прелесть?!

Совершенно очевидно, что если одним людям совсем не строить никаких домов – то сил, средств и стройматериалов для домов других людей станет больше. Сами посудите: две квартиры по 50 метров квадратных, или одна по 100 – технически ведь равновесны! Соответственно, и дома других людей станут комфортнее, красивее, привлекательнее. А обеспечит это чужая бездомность.

Правда, придётся говорить о бесправии бездомных людей – но что поделаешь? Такова «плата за свободу». Свобода одним, а платить за неё другим. Это разделение блага и оплаты блага – и лежит в основе сброса энтропии (мусора жизни) во внешнюю среду.

Если начать бесправных снабжать правами – то свободным придётся за это платить. А свободные не хотят платить за других какими-то собственными неудобствами и стеснениями. И потому свободные находят, как им кажется, выход: ввести полноту прав номинально. Мол, они у всех есть – а кто ими не воспользовался, тот или сам дурак, или сам так захотел.

+++

Свобода – кошмар рационалиста ещё и потому, что рационалист стремится называть вещи своими именами. А свободный человек – хочет все вещи называть не их собственными именами, а выгодными ему именами. Свободный человек отказывается говорить по существу, тоталитарность науки кажется ему угрозой его свободе.

-Какие же это рабы? – говорит про рабов их свободный владелец – Это моя семья! Это мои партнёры! Они все меня любят, и я люблю их! Ну-ка, ребята улыбнитесь, и спойте песню – как вы меня любите!

И споют: им куда деваться?

Свобода – это ещё и называть ежа ужом, ужа оленем, и т.п. По воле свободного человека, а не в рамках тоталитаризма научных определений. Именно поэтому номинализм, враг реализма – так важен в английской традиции мысли. Надо отметить, что номинализм (произвольное назывательство) вообще неизбежен повсюду, где слабо с диалектикой. Там всегда на героя и злодея вешают таблички, чтобы их случайно не перепутали, глядя на их поведение.

Вот видите, написано, «герой» — значит, он герой, чего бы ни делал. А вон тот с надписью «злодей» — если он что-то доброе делает, то это он притворяется…

Английская традиция мысли говорит про себя, что она лишена конфликта, но не потому, что она лишена конфликта, а потому, что она занимается самоотрицанием своих внутренних противоречий. С точки зрения номинальной она всё уже со всем согласовала, всё уже притёрла и примирила, институализировала. Устами герцога Веллингтона Англия объявила о «конце истории» в XIX веке. Уже тогда Веллингтон сказал, что лучше существующей системы ничего уже придумать нельзя, и её менять – только портить. Устами Ф. Фукуямы Запад повторил мысль о «конце истории» в ХХ веке. И с той же мотивацией: либеральная демократия совершенна, в ней ничего уже изменить в лучшую сторону невозможно.

История, однако же, не закончилась ни с Веллингтоном, ни с Фукуямой. В обоих случаях это был не конец истории, а конец исканий англоязычной мысли, её самоликвидация – в восторге от достигнутого.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

————————————————————————

[1] Чаще всего по принципу «одним всё, другим ничего». Когда даже самый упорный и тяжёлый труд не дают и близко подойти к уровню жизни привилегированного бездельника, и т.п.

[2] Вот как «с натуры» описывает интеллигентские беседы об английской и русской традициях Максим Горький:

«Однажды Варавка вдруг рассердился, хлопнул тяжелой ладонью по крышке рояля и проговорил, точно дьякон:

– Чепуха! Всякое разумное действие человека неизбежно будет насилием над ближними или над самим собой… – Наивничает граф, Дарвина не читал…

– Дарвин – дьявол, – громко сказала его жена… — Он внушил, что закон жизни – зло.

– Довольно, Анна, – ворчал доктор, а отец начал спорить с учителем о какой-то гипотезе, о Мальтусе…»

[3] Например, английские пуритане были строгими кальвинистами в своем учении, которые, помимо четырех «соло» Реформации, также придерживались определенных кальвинистских учений. Они считали людей полностью отвергнутыми природой, верили, что только те, кто были избраны Богом, будут спасены (учение о предопределении). Но если действие предопределены заранее (вне свободы воли) — они не могут делиться на добрые и злые! Победитель, уничтожая побеждённых, не злодействует – он выполняет божье предопределение (что сказалось в отношении лордов к крестьянам, а беглых бывших крестьян – к индейцам Америки).

[4] В современном английском обществе труд, который когда-то был для пуритан священным долгом – стал восприниматься как удел неудачников. По этому поводу создана уже огромная субкультура, основной лейтмотив которой – «счастливые не трудятся, трудящиеся – не счастливы».