Провокатор, опередивший время: 170 лет первой в России спецоперации по дискредитации политической оппозиции

Иван Липранди

The Picture Art Collection / Vostock Photo

«В большинстве молодых людей, очевидно, какое-то радикальное ожесточение против существующего порядка вещей, без всяких личных причин, единственно по увлечению мечтательными утопиями, которые господствуют в Западной Европе и до сих пор беспрепятственно проникали к нам путем литературы и даже самого училищного преподавания…» – ровно 170 лет назад, в начале сентября 1849 г., эти строки читал Николай I.

Император, уже третье десятилетие безраздельно правивший Россией, держал в руках пугающий анализ новых настроений в обществе. «В особенности поражало меня и теперь поражает, что молодежь и даже учащиеся в школах позволяют себе рассуждать слишком дерзко о предметах, вовсе до них не относящихся…», – писал это отнюдь не узколобый ретроград. Автор аналитической записки в прошлом сам был не чужд свободомыслия и антимонархических заговоров, даже как-то вместе с ссыльным поэтом Пушкиным открыто пил за здоровье цареубийц, позднее по делу декабристов сидел в одной камере с Грибоедовым. Одновременно автор сих строк был лучшим военным разведчиком России, бесстрашным боевым офицером и ведущим специалистом МВД по раскольничьему подполью. Царь знал весь этот «бэкграунд», отчего прочитанное пугало еще больше.

Доклад был убедителен и интеллектуален, да и написан весьма литературно – не зря же в прошлом сам Пушкин восхищался автором. Даже через полтора с лишним века некоторые строки почти без изменений можно вставлять в современные политизированные блоги. В середине XIX столетия чиновник царского МВД к месту использует термин «средний класс» и не без меткого сарказма связывает его с «полупросвещением». Мимоходом помянутое «брожение в Малороссии» добавляет пугающей актуальности. Фразеологизм про «действующую на массы пропаганду» родила не советская власть и не революционеры – его родил именно этот доклад, появившийся на исходе лета 1849 г., ровно 170 лет назад.

«Знал он всю подноготную Парижа…»

Иван Липранди прожил 90 лет – появился на свет при Екатерине II, ушел из жизни после рождения будущего Николая II. Удивительное долголетие даже для нашего времени.

Первого человека рядом с ним разорвало на части вражеским ядром, когда Ивану едва исполнилось 18, во время последней Русско-шведской войны. В 1812‑м получил контузию под Смоленском, от ее последствий будет страдать следующие 68 лет. Пять войн и несколько дуэлей за плечами – набор впечатляющий даже для русского дворянина эпохи Пушкина. Не случайно Липранди станет прототипом мрачновато-романтического героя пушкинской повести «Выстрел», сюжет которой построен вокруг необычной, растянутой на годы дуэли…

Впрочем, и русским дворянином Иван Петрович Липранди был необычным – сын Педро де Липранди, итальянца испано-мавританского рода и русской баронессы. Баронесса, правда, была из купеческих дочек и крестьянских внучек – титул купили на дивиденды от успешной коммерции. Испано-мавританское дворянство явно было того же качества, но первые механические станки для суконных фабрик, налаженные Липранди-старшим в России, впечатлили саму Екатерину Великую.

Необычному русскому дворянину Ивану Липранди и военная стезя досталась нетривиальная – «колонновожатый квартирмейстерской части», то есть военная логистика и армейская разведка. Позже он вспоминал, как не спал почти неделю после сражения у Бородино. Грандиозный пожар «старой столицы» лишь на несколько минут разбудил его, дремавшего в седле, – с холма, где сегодня город Люберцы, поручик Липранди смотрел, как огонь пожирает Спасо-Андроников монастырь, могилу его матери и четырех умерших в младенчестве братьев. Спутником Липранди в те дни отступления был потерявший от простуды голос поэт Василий Жуковский…

Войну юный подполковник Липранди закончил в Париже. В неполных 25 лет он, награжденный золотым оружием за храбрость, руководил контрразведкой русского гарнизона в крупнейшем мегаполисе Западной Европы. Ему, представителю победителей, подчинялся сам легендарный Видок – глава парижской полиции и создатель системы уголовного розыска в его современном понимании. Один из русских очевидцев так описал быт Ивана Липранди в столице Франции: «Всякий раз, заходя к нему, находил я изобильный завтрак или пышный обед… И кого угощал он? Людей с такими подозрительными рожами, что совестно и страшно было вступать в разговоры… Через них знал он всю подноготную, все таинства Парижа».

«Не любим правительством и сам не любит его»

«Где и что Липранди? Мне брюхом хочется видеть его!..», «Ученость отличная с отличным достоинством человека…», «Он мне добрый приятель и (верная порука за честь и ум) не любим нашим правительством и сам не любит его», – экспрессивно писал в разные годы Пушкин о своем старшем товарище по кишиневской ссылке.

Если поэт оказался «в Молдавии, в глуши степей» за эпиграммы на самого царя, то подполковник Липранди променял Париж и Петербург на Бендеры с Кишиневом из-за какой-то дуэли. Когда и с кем дуэлировал, неясно, но Бессарабия 1820‑х годов была эпицентром тайной войны против Османской империи. Именно там и тогда зарождались восстание греков и прочие балканские хитросплетения. Там же началась карьера Липранди как крупнейшего в России эксперта по «восточному вопросу». Спустя четверть века, накануне Крымской войны, уникальную и крупнейшую в Европе библиотеку Липранди по Турции безуспешно пытался купить британский посол, предлагая фантастические по тем временам деньги. Библиотека Липранди того стоила – почти четыре тысячи томов, все, что издавалось о Турции в Европе и России, начиная с венецианских инкунабул XV века.

Ученые штудии и хлопоты штабного разведчика не мешали Липранди в компании Пушкина «любить всех хорошеньких, всех свободных болтуний» и критиковать правительство в светских беседах. Спустя десятилетия он оставит подробные воспоминания о кишиневской ссылке поэта, высоко ценимые пушкиноведами. В исчезнувшем архиве разведчика навсегда канут в Лету несколько «неподцензурных» (как намекал сам Липранди, «в моем вкусе», т. е. матерных) стихотворений и две романтические повести Пушкина, написанные по «валашским» мотивам из баек Липранди.

Как и поэт, подполковник – «горячий итальянец, обожатель Вольтера» – был близок к будущим декабристам и фрондерам из армейского дворянства. В 1826‑м арестованного Липранди даже этапируют в Петербург. Его соседом по импровизированной камере в здании Главного штаба, рядом с Зимним дворцом, станет Грибоедов. Как и автор «Горя от ума», Липранди оправдан за недостатком улик и весь следующий год, накануне новой Русско-турецкой войны, проводит в землях будущего противника – создает агентурную разведку на берегах Дуная. Русско-турецкую войну 1828–1829 гг. уже полковник Липранди пройдет в разведке войсковой – берет и допрашивает языков, формирует и сам возглавляет диверсионные отряды из балканских повстанцев.

«Обозрение существующих в России расколов…»

Военную карьеру, «25 лет беспорочной службы», Иван Липранди завершит с генеральским чином в 1832‑м в Польше, командуя отрядом кавалерии, сражаясь с мятежной шляхтой. Типично для дворян тех лет отставной генерал женится на молоденькой дворянке и несколько лет проводит в сельском имении. Нетипичны занятия отставника – просто чудовищное количество аналитических и статистических работ о Турции. За несколько лет им создана настоящая энциклопедия о способах войны с турками, высоко оцененная действующим генералитетом.

В 1839 году отставной генерал, уже обремененный семьей и детьми, возвращается на государеву службу, «чиновником для особых поручений» при главе МВД. Липранди достается специфическая, но подходящая бывшему контрразведчику работа – с раскольниками и их сектами. Позже либеральная пресса будет ему пенять «притеснением ревнителей старой веры», хотя от действий Липранди досталось главным образом скопцам – их добровольно-принудительное оскопление, отрезание пенисов и клиторов, едва ли можно отнести к религиозным свободам. Между тем даже эта пугающая секта не была вполне маргинальной – тысячи законспирированных адептов по всей стране, и не только среди дремучих крестьян, скопцами становились и купцы, и даже отдельные офицеры и чины полиции. Ведь середина XIX века для России – это не только время первого массового либерализма и демократических мечтаний, по соседству с модерном, а то и рука об руку с ним бытовали вполне средневековые религиозно-мистические истерии и практики.

Многолетний анализ Липранди показал, что последователей «расколов, ересей и сект» в России куда больше, чем кажется начальству, едва ли не пятая часть всех формально православных. Притом, как отмечал отставной разведчик, государственная власть либо вообще ничего не знает про огромные секты, либо действует примитивными запретами. Десятилетний опыт агентурной и полицейской работы с сектантами Липранди обобщил в книге «Краткое обозрение существующих в России расколов, ересей и сект как в религиозном, так и в политическом их значении».

Эта рукопись под грифом «секретно» появилась накануне Крымской войны и при жизни автора не публиковалась. Липранди советовал противопоставить сектам методичное наблюдение и контрпропаганду, ни в коем разе не рождая «страдальцев за веру» разрозненными и несистематическими репрессиями. «Насильственные понуждения в делах религии только усиливают упорство и фанатизм», – писал отставной разведчик.

«Наше смрадное отечество…»

Именно опыт полицейской работы с сектами подсказал начальству идею озадачить Липранди новой сферой агентурной деятельности. Довольно неожиданно для чиновника, погрязшего в различных «бегунах» и «беспоповцах», министр внутренних дел поручил ему «разъяснить» широко известную в столичном Петербурге группу чиновников и интеллигентов‑разночинцев. Приказ был отдан весной 1848‑го, и тот год стал переломным как в судьбе всей Европы, так и в судьбе отставного разведчика.

Речь в приказе главы МВД шла о Петрашевском и петрашевцах – уже к началу XX столетия в общественном сознании, а затем в советской историографии эта группа лиц прочно займет место главных революционных икон аккурат между декабристами и народовольцами. И главной причиной тому стали неуклюжие действия властей вкупе с вполне блестящими агентурно-аналитическими способностями Липранди. Масла в огонь подлило и то, что в составе петрашевцев оказались начинающий литературный гений Достоевский и ряд иных заметных в будущем фигур.

Сам Михаил Буташевич-Петрашевский, к 1848 году чиновник МИДа средней руки 27 лет от роду, фигурой был любопытной и, пожалуй, в чем-то символической. Сегодня именно такие становятся популярными, скандально известными блогерами и прочими «лидерами общественных мнений» в социальных сетях. Петрашевский, не лишенный талантов, не лишен был и странностей. «Однажды явился в Казанский собор переодетым в женское платье, не слишком усердно замаскировав свою густую черную бороду…» – мемуары очевидцев доносят нам такие, выражаясь современным языком, перформансы Петрашевского, которые позднее сильно мешали советским историкам рисовать его классическим революционером.
Петрашевский происходил из семьи весьма зажиточной даже по столичным меркам. Он был крестным сыном царя Александра I – отец Петрашевского, авторитетный врач, лечил и императорскую семью. На руках Петрашевского-старшего умер генерал Милорадович, смертельно раненный пулей декабриста Каховского на Сенатской площади. В наследство от отца Петрашевскому-сыну досталась половина большого доходного дома, которую он с 1844‑го превратил в место регулярных собраний и посиделок многочисленных приятелей. По сути, это был нередкий для столичного Петербурга салон – явление, для людей XIX века с успехом заменявшее соцсети.

Само собой, в тех салонах, дальних предшественниках диссидентских кухонь, ругали власть и критиковали российские порядки, благо поводов хватало. «Наше смрадное отечество, где нет возможности, не говорю, думать, а кажется, дышать свободно, по-человечески…» – стилистические и смысловые аналоги этой фразы Петрашевского спустя почти два века можно без труда отыскать в русскоязычном фейсбуке.

Типаж некоторых посетителей Петрашевского тоже хорошо знаком нам по соцсетям – душещипательная история о том, как русское правительство систематически травит ядом немецких помещиков Прибалтики в целях распространения православия среди эстонских и латышских крестьян, показалась дурной сказкой отнюдь не всем петрашевцам. Впрочем, некоторым все же показалась – возникли бурные споры, закончившиеся вызовами на дуэль. Впрочем, дуэли те не состоялись. Сегодня это был бы знатный хайп в интернете…

Выборы в столичную Думу

Идеи самого Петрашевского были достаточно смутны. Он вроде бы выступал за «социализм» – еще тот, утопический, домарксов, – но при том громко требовал, чтобы государственная власть не вмешивалась в частный бизнес (при Николае I экономика была как раз серьезно огосударствленна). Одним же из неизменно первых требований Петрашевского был призыв к отмене запрета курить на улицах… Любопытно, что петербургская полиция почти сразу обратила внимание на многолюдные собрания вольнодумцев Петрашевского и закономерно сочла, что они не стоят внимания. Но все изменил 1848 год.

Тогда буквально всю Западную Европу накрыла череда социальных потрясений. Революции во Франции, Италии, Германии, Венгрии. Баррикадные бои в Париже, Вене, Праге… Мы можем вспомнить, как тревожили российскую власть пресловутые «оранжевые революции», чтобы понять, насколько монархический Петербург напрягли революции реальные. Царь Николай I был кем угодно, но только не глупцом и понимал: двигателем западноевропейских потрясений и конституционных требований выступил средний класс; неудивительно, что и в России власть стала с беспокойством присматриваться к его доморощенному аналогу.

На беду Петрашевского к тому времени у министра внутренних дел возникли личные счеты к популярному столичному «блогеру» и оппозиционеру. Еще в 1846‑м столицу развлекли и взбудоражили выборы в Петербургскую городскую думу – да, в самодержавной николаевской России бывали вполне демократичные для той эпохи выборы (факт, который удивит многих наших современников!). Петрашевский на тех выборах выдвинул свою кандидатуру в секретари столичной Думы и оказался главным и шумным соперником кандидата, поддержанного властями.

Избирательная кампания Петрашевского была для той эпохи креативна – едва ли не первый оппозиционер-«урбанист» с массово распечатанной программой, рассчитанной на столичный middle-class в духе «за все хорошее, против всего плохого». «Полиция будет устранена от многих хозяйственных распоряжений по городу, а домохозяева получат определенные гарантии относительно неисправных жильцов и против притязания полиции…» – так пересказывал программу Петрашевского благожелательный к нему современник.

Бюрократия уже в ту пору имела навыки «управляемой демократии», но не факт, что кандидат Петрашевский проиграл именно поэтому. Однако он стал активно судиться с МВД – выборы тогда входили в компетенцию этого министерства – и дошел аж до Сената, высшего судебного органа империи по гражданским делам.

Словом, у министра внутренних дел Льва Перовского были причины – и практические, и стилистические – для нелюбви к Петрашевскому. Кстати, министр в прошлом был коллегой Ивана Липранди по армейскому делу: тоже в юности офицер-«колонновожатый», раненный в боях с Наполеоном. Стоит помнить, что все главные преследователи петрашевцев, законопатившие на каторгу Достоевского, в молодости были героями войны 1812 года – притом реальными героями, без кавычек.

«Такие агенты за деньги не отыскиваются…»

К «разъяснению» столичных петрашевцев Липранди приступил со всеми навыками турецких войн и борьбы с сектами. Для начала завербовал извозчиков и проституток, которыми пользовался петербургский средний класс, регулярно собиравшийся у Петрашевского. Затем сумел среди студентов завербовать подходящего агента, изящно подведя его к Петрашевскому, – агента для начала устроили на работу в МИД бок о бок с Петрашевским. Здесь надо отметить, что это была первая в русской истории спецоперация такого рода, – полиция в современном ее значении внедряет информатора в оппозиционные круги. Оппозиционные тоже по-современному, не в смысле прежних дворцовых или армейских заговорщиков.

Уникальность момента понимал и сам Липранди, не зря он, выделяя некоторые слова, писал царю и министрам ровно 170 лет назад: «Тут недостаточно было ввести в собрание человека только благонамеренного; агент этот должен был стоять в уровень в познаниях с теми лицами, в круг которых он должен был вступить… и наконец стать выше предрассудка, который в молве столь несправедливо и потому безнаказанно пятнает ненавистным именем доносчиков даже таких людей, которые, жертвуя собою в подобных делах, дают возможность правительству предупреждать те беспорядки, которые могли бы последовать при большей зрелости подобных зловредных обществ. Такие агенты за деньги не отыскиваются».

Своим подходом к информаторам-«доносчикам» Липранди явно опередил время, предлагая поставить их работу системно и на поток. Один из князей вскоре писал, что бывший разведчик «имел дерзость подать проект об учреждении при университетах школы шпионов, вменяя в обязанность директорам давать сведения о тех студентах, которых употребляют они, чтобы иметь данные о мыслях и действиях их товарищей». Словом, Липранди предвосхитил все особые и режимные отделы в НИИ и вузах будущего XX века. Не случайно первое в СССР историческое исследование об агентурной деятельности Липранди под названием «Полицейский сыск и кружок петрашевцев» при всем негативном отношении к царским сатрапам вышло в 1976‑м как учебное пособие Высшей школы милиции. Однако для дворянства, жившего понятиями сословной чести, все предложения Липранди о системе внутренних информаторов были именно «дерзостью».

Липранди 170 лет назад стал и отцом политической провокации. Дело в том, что разросшийся кружок Петрашевского был сборищем болтунов разной степени таланта или, говоря словами сочувствующих, «заговором идей» – притом идей, популярных в обществе. Именно Липранди придумал рецепт дискредитации вольнодумцев, подтолкнув их к связям с открытыми врагами России, – его осведомитель попытался свести Петрашевского с «черкесами», подобранными Липранди же агентами из кавказских горцев, якобы сторонниками тех, кто разбойничал в те дни на Кавказе. В 1847–1848 гг. как раз произошел очередной всплеск войны в Чечне и Дагестане.

«Пусть пируют с такими же дураками…»

Липранди предлагал властям не спешить с арестами, но весной 1849‑го Николай I был занят вводом войск в Венгрию и отмахнулся от сложных полицейских игр, велев «приступить к арестованию». В одну ночь по спискам Липранди взяли четыре десятка человек, всего же дело петрашевцев затронуло несколько сотен столичных дворян и разночинцев.

Показательно, что Липранди, как настоящий патриархальный сексист и столь же галантный кавалер пушкинского образца, отрезал от следствия абсолютно всех женщин. В реальности вокруг петрашевцев вилась масса соратниц прекрасного пола, но бывший разведчик сам признавался начальству, что дам в расчет не берет. «Не упоминаю уже о каких-то женских литературных обществах…», – писал Липранди в пояснении к его официальному докладу об оппозиции. Хитроумный спецслужбист буквально отмахнулся от дам, в чем его поддержали все высокопоставленные чины МВД, – в их еще почти средневековом сознании дама могла быть замешана в дворцовых интригах, но не могла стать субъектом политического подполья. Тут они, бесспорно, опытные и очень неглупые люди, исторически ошиблись: одним из инициаторов дела петрашевцев был Лев Перовский, тогда министр внутренних дел, но именно его двоюродная внучка Софья Перовская организует первый и единственный теракт, убивший русского царя…

Любопытно, что дело петрашевцев стало потрясением для аналога госбезопасности той эпохи – знаменитого «Третьего отделения». Его глава Леонтий Дубельт ничего не знал о расследовании Липранди и сразу воспринял происходящее, как тонкую интригу МВД против жандармского ведомства. В итоге обиженные жандармы, производя аресты, в первую же ночь засветили имя агента Липранди. Сам же бывший разведчик тоже повел себя странно, спрятав от следствия едва ли не главную улику – печатный станок. Этот агрегат по законам империи превращал кучку вольнодумцев в подпольную организацию.

Вообще, дело петрашевцев вызвало недоумение не только в обществе, но даже в верхах – оказались затронуты подчиненные многих министров и высокопоставленных лиц, а сами арестованные, по сути, замешанные лишь в разговорах, не воспринимались преступниками. Глава жандармов Леонтий Дубельт, человек с блестящим техническим образованием, ветеран всех сражений с Наполеоном, раненный на Бородинском поле, так написал в дневнике об арестованных: «Всего бы лучше и проще выслать их за границу. Пусть их там пируют с такими же дураками, как они сами… А то крепость и Сибирь – сколько ни употребляют эти средства, все никого не исправляют; только станут на этих людей смотреть, как на жертвы, станут сожалеть об них, а от сожаления до подражания недалеко».

Следствие по делу петрашевцев вели высшие чиновники империи. Это был тот редкий случай, когда следователи почти открыто старались не утопить, а обелить арестантов. «Затруднительно уличать в мыслях, когда они не осуществились еще никаким проявлением», – приходили к выводу руководители следствия, представители знатнейших фамилий империи князья Долгорукий, Гагарин и Голицын.

И тут в дело вновь вмешался Иван Липранди с пространным объяснением, что мысли-то и есть самое опасное. Его анализ пошел наверх, вплоть до самого царя, как раз в сентябре 1849‑го, ровно 170 лет назад.

«Ныне корень зла состоит в идеях…»

«В заговоре 1825 года участвовали исключительно дворяне, и притом преимущественно военные. Тут же, напротив, с гвардейскими офицерами и с чиновниками Министерства иностранных дел рядом находятся не кончившие курс студенты, мелкие художники, купцы, мещане, даже лавочники, торгующие табаком…»

Липранди старательно доказывал верхам, что вот это всё, весь «заговор идей» и есть на самом деле самое опасное, – в новых условиях опаснее открытых мятежей, узковоенных или дворцовых заговоров. Доказывал ловко, даже искусно приплетал к делу петрашевцев статистику крестьянских волнений по стране. Не зная еще ничего о «сетевых структурах», Липранди пугал именно этим: «Сеть была заткана такая, которая должна была захватить все народонаселение». В сущности, бывший разведчик показывал не то, чем являлся кружок Петрашевского, а то, какой опасностью для власти могут стать сети подобных кружков в будущем, – тем большей опасностью, чем больше у государства реальных проблем и язв.

И, нарисовав не без таланта почти апокалиптическую картину, Липранди вдруг завершал свой анализ фактической просьбой пощадить арестованных: «Ныне корень зла состоит в идеях, и я полагаю, что с идеями должно бороться не иначе, как также идеями… В таких случаях наказание за политические преступления оставляет весьма неблагоприятное впечатление в народе. Далее я молчу».

Царь если и внял доводам Липранди, то слишком своеобразно. Даже в самодержавной монархии середины XIX века сложно было осудить гражданским судом за разговоры – и петрашевцев судили высшим военным трибуналом. Юридические формальности позволило соблюсти наличие среди арестованных нескольких офицеров.

Любопытно, что новомодный «социализм» последователей Петрашевского как раз мало интересовал следователей и судей. Скорее, их позабавил трагикомичный факт из биографии главного смутьяна – Петрашевский попробовал завести «социализм» для своих крепостных, построив им по своему разумению и на основе модных европейских идей «фаланстер», но крестьяне не поняли чудачеств барина и спалили общежитие, в которое их пытались переселить.

Николай Данилевский, будущий основатель цивилизационного подхода к истории, а тогда главный докладчик и проповедник социализма среди петрашевцев, отделался минимальным наказанием – его выслали служить мелким чиновником в провинцию. Зато тщательно выясняли, кто же обзывал русского царя «богдыханом» – так именовали императора Поднебесной, а Николая I весьма обидело сравнение с китайским коллегой…

Военный суд приговорил 16 человек, включая самого Петрашевского и отставного поручика Федора Достоевского, к «смертной казни расстрелянием». Царь демонстративно помиловал их, уже привязанных к расстрельным столбам. Казнь заменили каторгой.

«Одною ногою на ультрамонархическом, другою на ультрасвободном грунте…»

В дальнейшем судьба многих петрашевцев сложилась благополучнее, чем это могло быть у политических преступников и каторжников в самодержавной монархии. Судьба Достоевского хорошо известна, но и сам Петрашевский уже через несколько лет организовывал первую частную газету в Сибири. Привлекавшийся по этому делу Евгений Ламанский спустя полтора десятилетия вообще стал, выражаясь современным языком, главой Центрального банка России и реализовал на этом посту некоторые либеральные идеи петрашевцев – с сомнительной эффективностью реформировал финансовую систему страны, заменив существовавший при Николае I тотально государственный кредит частными акционерными банками.

Зато для Ивана Липранди громкое дело петрашевцев стало концом государственной карьеры. Он не только стал жупелом для всех столичных либералов, но и слишком многим высшим чиновникам наступил на ногу. Для полуфеодальной бюрократии Липранди с его провокациями и опередившими время идеями тотальной слежки был именно что «дерзок» и чужд. Власть предпочла давить оппозицию, а не манипулировать ею – в итоге спустя поколение получили террор народовольцев.

Впрочем, это уже другая история, где хватало своих провокаций. Выдавленный в отставку Липранди, прежде чем умереть в 1880‑м, прожил еще три долгих десятилетия. Написал еще массу любопытных работ по военным вопросам с названиями типа «Об игольчатых ружьях и металлических патронах», умудрился даже предсказать войну в воздухе. Но главной его заботой стало изучение войны 1812 года – собранные им многотомные архивные материалы до сих пор высоко ценятся историками.

Лев Толстой, сам любитель поругать правительство и хорошо знавший о неблаговидной роли Липранди в деле петрашевцев, тем не менее одним из первых прислал ему свежеотпечатанные тома «Войны и мира» с дарственной надписью. Описывая Бородинскую битву и борьбу с Наполеоном, великий писатель опирался именно на работы отставного разведчика и провокатора.

Современник так характеризовал опередившего свою эпоху декабриста и провокатора: «Липранди одною ногою стоял на ультрамонархическом, а другою на ультрасвободном грунте…» Но ведь то же самое, к примеру, можно сказать о Достоевском. Парадокс? Закономерность? И спустя 170 лет нет ответа.