Англо-капитализм и теория цивилизации-5

Локализм, как наиболее базовое, фундаментальное явление, в экономике имеет формулу: «рост доли в системе важнее её охвата». Наиболее очевидные, базовые истины труднее всего понять, а потому прошу читателей напрячься и рассмотреть примеры, разъясняющие и внутреннюю логику, и конечную деструктивность локализма. Вот условный завод (или ферма, или шахта, что угодно). На нём работают, допустим, 40 человек. Эти люди, находясь в системе производственной кооперации, вырабатывают 400 единиц реальной стоимости. Исходя из этого понятно, что средний заработок на заводе будет 10 единиц.

Теперь представим себе ситуацию, что завод закрылся, всех выгнали, остались только трое человек. Корпуса они сдали под склады, и получили за это 60 единиц реальной стоимости. Математики могут подсчитать насколько снизилась эффективность использования помещений завода: вырабатывал 400, стал вырабатывать 60!

Но теперь выручка делится не на 40 человек, как раньше, а «соображается на троих». Из чего следует, что средняя зарплата на бывшем заводе выросла в два раза! Ведь было в среднем 10 единиц на человека, а теперь в среднем 20 единиц.

Если локализовывать систему (что на наших глазах много лет делают локалисты, как за бугром, так и у нас) – то возможен рост личной доли участника системы при снижении общей эффективности этой системы. Именно то, о чём мы говорим: когда рост системной доли важнее системного охвата.

Выведенная нами формула «оптимизации» и «сокращающей выгоды» — универсальна. Разумеется, не любое сокращение охвата системы ведёт к росту доли её участников! Иные циклы разорви (как трубопровод Газпрома) – и ничего не останется. Но очевидно и другое: в некоторых случаях определённое сокращение охвата системы оказывается источником долевой прибыли внутри неё. И эти некоторые случаи – не такие уж и редкие!

Локалист не исходит из необходимости сохранения людей, «сбережения народа» как высшего приоритета. В том и заключается его локализм, что его приоритет – личная выгода. А в производственную кооперацию с другими он вступает только тогда, когда это прагматически необходимо, когда без этого не возникнет нужного количества продукта.

Если ситуация меняется, если прежнего количества работников в системе кооперации и обмена уже технологически не нужно – локалист пытается сжимать охват системы, мотивируя это ростом своей доли в ней.

И впервые эту формулу иллюстрирует именно английское национальное хозяйство! Дело в том, что классическое феодальное хозяйствование практически не знало лишних рук, безработицы. При крайне низкой производительности и натуральном хозяйстве оно вбирало в себя, как губка, всех, кого угодно, и добровольно и принудительно, лишь бы заставить работать на феодала. У крепостника количество «душ» — выражение его богатства. Крепостник не мается вопросом – как ему прокормить тысячу душ, и как их кормить, если их станет две тысячи.

Но ситуация меняется, когда хозяйство из натурального превращается в товарное. А раньше всего это случилось в Англии.

Необходимо с самого начала подчеркнуть ту роль, которую в экономическом развитии Англии сыграла шерсть. Она явилась как бы основной хозяйственной артерией новой, товарной Англии. История экономики знает множество т.н. «моно-товаров», вытесняющих все остальные товары из национального производства (т.н. «голландская болезнь»). В Нидерландах, давших имя «голландской болезни» таким товаром на какое-то время (кстати, недолго) стал газ[1]. Рост цен на нефть в середине 70-х и начале 80-х гг. вызвал подобный эффект в Саудовской Аравии, Нигерии, Мексике. В России был монотовар – меха, пушнина. А ближе к нашему времени – хлеб, хлебный вывоз. Гана очень сильно пострадала при падении мировых цен на какао – потому что одно время она ничем, кроме выращивания какао, не занималась. Примеры можно множить, но самый ранний пример моно-товара и «голландской болезни» — это английская шерсть, начиная с глубин средневековья!

Средневековая «Книжка об английской политике» утверждает, что без английской шерсти не могут существовать ни Фландрия, ни Италия. Объясняется это значение английской шерсти ростом суконной промышленности в городах Фландрии и во Флоренции. Английская шерсть была сырьем, на которое опиралась промышленность этих центров.

В связи с ростом вывоза шерсти происходят первые существенные сдвиги в экономике Англии. Конечно, не все экономическое развитие Англии определялось вывозом шерсти, оно определялось рядом достаточно сложных причин, но наличие в Англии этого ценного сырья, которое представляло особо притягательную силу для континентальной промышленности, оказалось решающим для темпов ее развития.

Со второй половины XVI в. — вывоз шерсти начинает заменяться вывозом сукна. В 1564 г. при общей сумме экспорта 1 097 тыс. ф. ст. около 900 тыс. падало на сукно.

В начале XVII в. шерсть и сукно составляли 90% экспорта, достигавшего суммы в 2,5 ман. ф. ст. В связи с этим происходит и изменение в структуре самой внешней торговли. Рост ее отмечается значительными изменениями в организационных формах капитала.

Вся внешняя торговля монополизируется в руках нескольких торговых компаний, организованных на монополистический лад. B XVI в. руководящей компанией была так называемая компания купцов-авантюристов[2]. Компания эта возникла еще во второй половины XV в. Окончательное закрепление за ней ее монополий относится ко времени первых Тюдоров. В 1505 г. она получила от Генриха VIII хартию, расширившую ее самоуправление и узаконившую ее монополистические притязания в области сбыта сукна. Рыночными пунктами компании на континенте служили (до 1485 г.) Брюгге, Антверпен, Гамбург, Штаде, Миддльбург и т. д.

Сфера ее деятельности охватывала северную Францию, Нидерланды, часть северной Германии и часть Дании. По настоянию купцов-авантюристов королевская власть нанесла удар иностранному торговому капиталу. «Стальной Двор», лондонское подворье ганзейских купцов, в 1578 г. был закрыт.

По своей внутренней структуре торговые компании XVI в. делились на два основных разряда: на компанию «привилегированные», на «регулируемые», и на компании акционерные. В привилегированных компаниях их членам предоставлялась свобода индивидуальных действий, сопряженных с индивидуальным риском. К участию в компании «купцов-авантюристов» допускались ученики сыновья членов компании, а также лица, способные уплатить членский взнос в 200 ф. ст.

Право участия в торговых операциях компании регулировалось в зависимости от стажа. Сами члены компаний, купцы, не получали права производства торговых операций в любых, произвольных масштабах. Так, например, пятнадцатилетний стаж позволял члену компании повесить свою долю в вывозе компании до 1000 кусков сукна в год. Право на участие в вывозе называлось «стинт». Этот стинт регулировался в зависимости от стажа и от размеров членского взноса.

Компания купцов-авантюристов насчитывала в 1601 г. около трех с половиной тысяч участников. Так, по крайней мере, определяет число ее членов Уиллер, автор экономического памфлета «Трактат о торговле». Но из этого количества реальных экспортеров было всего 300-400 человек. Остальные были мертвыми душами, людьми, которые числились в составе компании, но участия в вывозе не принимали. Они имели право на определенную долю, на свой стинт, но это право они переуступали, перепродавали основным экспортерам. Таким образом, и внутри компании было много фиктивных купцов, которые цеплялись за свое положение членов компании, потому что могли извлекать из него некоторые доходы. Однако «регулируемые» компании являлись организациями более примитивного характера, чем компании акционерные.

В таких компаниях капитал отдельных участников объединяется для общих предприятий, свобода каждого отдельного акционера ограничена, он выступает не на свой страх и риск, а лишь как пайщик, причем доля его в барышах предприятия обусловливается размером его взноса. Во второй половине XVI в. в Англии торговые компании обоих типов росли как грибы.

+++

В сущности, описываемые процессы, начиная из глубин средневековья, задолго до английской буржуазной революции способствовали становлению сверхприбыльных и сверхлокальных систем. При этом сверхприбыль образовывалась за счёт локализации, сжатия числа участников обмена, а стремление к локализации стимулировала сверхприбыль. Мы говорим о XV-XVII веках в Англии, но базовые формулы локализма не меняются и по наши дни. Например, схема приватизации в ельцинской России (на базе моно-товара, нефти и газа) ничуть не отличается от схемы «огораживаний» средневекового крестьянства в Англии!

Правильно установленная экономическая закономерность не имеет привязки к конкретному времени, она действует во все века. И действует, в основе своей, неизменно. И потому так важно знать отличия локализма от «этики служения» в рамках культа человечности.

Если мы хотим лучше понять, что давным-давно творилось с английской шерстью, нам достаточно припомнить пережитое нашим поколением время «приватизации» и гайдаровской «шокотерапии». А именно: в относительно-однородной массе потребителей (они же производители) формируются шанкры локальной сверхприбыльности. Происходит не просто поляризация (процесс более или менее естественный), а силовое и сознательное расщепление однородной массы на сверхнаделённых и полностью обделённых.

Хозяйство более не натуральное, оно товарное, оно живёт уже не по законам экономики (домостроительства), а по законам хрематистики (финансовой хищности). Ему не нужно больше производить бесчисленное множество разных натуральных благ, от бензина и тканей до редиса и зубных щёток. Ведь есть супер-товар (шерсть, нефть, пушнина, хлеб, какао и т.п.) – и кажется умнее все силы бросить на него. А остальное получить через механизмы товарообмена извне.

Зачем в Англии выращивать хлеб, если во Франции он дешевле (чисто по климату), и труд, затраченный в Англии на шерсть, даст больше хлеба, чем труд, затраченный в Англии на выращивание хлеба?

Всё это хрестоматийно описывал ещё Д.Рикардо, но вот вопрос, который Рикардо перед собой не ставил: а куда девать тех, кто раньше выращивал хлеб? Простой ответ: перевести их на более выгодное производство шерсти (нефти, какао и пр.). Но ведь их там в таком количестве просто не нужно!

Есть технически-необходимый коллектив, и есть технически-избыточный коллектив. Избыточные на производстве люди не добавляют стоимости, а наоборот, съедают её. И вырастает отсюда зловещий, геноцидный вывод: раз без них можно обойтись, то нужно обойтись без них!

Люди, забравшие в свои руки моно-продукт (первыми в истории это сделали английские торговцы шерстью) не хотят принимать в свои ряды «нахлебников». Их обменный цикл замкнулся на весьма узкой локации, внутри которой всем выгодно и всем хорошо. И главный вопрос в том, чтобы оградить эту локацию от посторонних лиц, не пустить в неё тех, кто внутри неё технологически совсем не нужен.

+++

Когда мы говорим о гипер-агрессивности английского, а после англоязычного американского империализма, о его настойчивой и навязчивой воинственности на всех континентах, мы должны понимать, что он возник вовсе не по причине какой-то «особости» английского национального характера. Все народы одинаковы, если их поставить в одинаковые условия, а разными народы становятся от разных условий жизни, выживания.

Англоязычный колониализм, наиболее жестокий из всех форм колониализма (англичане были более других склонны к геноциду туземцев) порождён чудовищной жестокостью «огораживаний», выбрасывающей в никуда миллионы английских «бывших людей», крестьян. Цепляясь за жизнь, миллионы полностью обездоленных бродяг скитались по Англии, воровали и побирались, разбойничали, их ловили, клеймили, запирали на каторге «работных домов», и т.п.

Эта драма английского населения длилась не один век подряд. Английская колонизация планеты – порождена была массовым истреблением англичан на Родине. Цепляясь за жизнь, жертва геноцида садилась на первый попавшийся корабль и плыла, куда глаза глядят. А на новых берегах жертва геноцида сама становилась «лордом геноцида», поступала с туземцами так, как её лорды поступали с ней дома.

Русская обыденность – родиться и жить в общине, опираясь на соседей – англичанам очень рано стала недоступной. Сосед – не помощник, а самый лютый и коварный враг! Нельзя просто жить там, где родился – жизнь англичанин обязан был отвоевать в жесточайшей борьбе за существование – и на протяжении многих веков. Чудовищные испытания, выпавшие на долю англичан, сделали тех из них, кто выжил и дал потомство, железными людьми. Очень твёрдыми, хваткими, цепкими и адски жестокими.

Любимое занятие русского общинника – ныть о своей несчастной судьбе, преувеличивать свои страдания – английскому характеру абсолютно чуждо. Любой детский психолог подтвердит вам, что слёзы, нытьё и жалобы у ребёнка неразрывно связаны с ожиданием помощи, адресованы добрым родителям и опекунам. Нет веры в то, что тебе кто-то придёт на помощь – нет и никакого нытья.

Вот характерный диалог детского психолога с ребёнком:

-Я плачу, только когда мама с папой придут домой. А при бабушке не плачу.

-Почему?

-Бесполезно…

Постоянное ожидание помощи делает национальный характер экзальтированным, склонным к истерикам, к повышенной плаксивости, вершиной чего выступают советские люди 80-х, уже неприлично-инфантильные.

Но если человек твёрдо понял, что плач привлекает не добрую маму, а свирепого хищника, который по нытью находит тебя, чтобы сожрать – человек всякое нытьё раз и навсегда прекращает. На его лице застывает, как маска, знаменитая и неизменная англо-американская улыбка. По своей сути, это защитная реакция, предупреждающая хищника: не подходи, я полон сил, я не слаб, я сумею отразить нападение!

История России складывалась так, что в ней невыгодно было казаться сильным. На сильного члена община, по принципу круговой поруки, тут же навешивала дополнительные обязательства. Хвалишься богатством? Так заплати подать за бедного соседа, и, кстати, помоги ему материально!

А потому в России даже цари иной раз обряжались в дерюгу, прикидывались очень бедными (например, перед опасными иностранными послами), а уж о простых людях и говорить нечего! Что, задумаемся, выгодно рассказывать крепостному барину? Покажешь, что слишком хорошо живёшь – барин, глядишь, отберёт что-то…

Разумеется, перед барином или в общине выгодна только одна модель поведения: высокохудожественное изображение крайнего своего оскудения. Всем своим видом показывать, что взять с тебя нечего — так, глядишь, ещё и помогут!

Потому русский человек на уровне инстинкта за много поколений сложился так, что он крайне склонен приуменьшать свои блага. А даже если и показывает их, то всегда с невыгодной стороны, подчёркивая какой-то их изъян, а не достоинства. В России это называется «критическим реализмом», здесь осуждаются хвастовство, бахвальство, но очень ценятся «страдания за народ», которым предавались с упоением, порой, и княжеские, и генеральские отпрыски.

Прямую противоположность этому является становление английского национального характера. Если русский очень стесняется (порой и с корыстной целью) показаться сильным, то англичанин панически боится показаться слабым. Традиционный страх русского – круговая порука при сборе податей (зажиточных общинников заставляли платить за обнищавших). Традиционный страх англичанина – показаться некредитоспособным.

В своё время, чуть разными словами, но всегда по сути одинаково, разные политики Европы высказывали изумление перед русскими в такой фразе: «Россия никогда не является такой слабой, какой она выглядит». Так говорили (не дословно, но близко к тексту) – Талейран, Меттерних, Бисмарк и У.Черчилль. Естественно, об этом же много, подробно говорили Гитлер и его сподвижники. Близка к этому знаменитая фраза Наполеона – «непоправимая ошибка русской кампании – в том, что я её начал».

Почему так много западных политиков приходили к столь похожим обиженным выводам? Потому что русское традиционное нытьё о «неустройстве» любой западный политик воспринимает как провоцирующее поведение жертвы. Западный человек не в состоянии уложить в голове – как могут люди сами направо и налево рассказывать о своей слабости! Ведь это же привлекает хищников!

Если человек или страна на Западе стали ныть о своей судьбе – значит, их положение хуже некуда, приходи и бери голыми руками. И потому русское нытьё кажется западникам особо-коварной хитростью подманивающего, провоцирующего маневра!

+++

Суть национального менталитета свелась к тому, что в России стыдно быть богатым, а в англоязычном пространстве – стыдно быть бедным. Соответственно и чувство вины: в английском мире бедный чувствует не вину общества перед собой, а собственную вину, что оказался в бедственном положении. В России же любимая национальная забава – рассказывать, как все вокруг виноваты, что «довели меня до такого положения». Причём зачастую и в третьем лице: не «меня» (мне-то лично ещё ничего живётся) – но некоего встреченного мною страдальца.

Русское поведение нетипично для зоологии. В рамках биосферы всякое существо делает всё, чтобы казаться больше и сильнее, чем оно есть на самом деле. Для него это вопрос выживания. Вспомните, как кошка добавляет себе роста, распушаясь при опасности, выгибая спину и скрючивая хвост! Притворяться маленьким котёнком для взрослой кошки при контакте с агрессивной средой – верх и предел безумия.

+++

С точки зрения теории цивилизации искажёнными представляются обе крайности поведенческой модели. И та, которая в России была выработана веками общинно-крепостнической среды, и та, которую выковали века рыночной агрессивной жестокости и ледяной беспощадности к конкуренту в английском мире. В дальнейших главах мы разберём, какой должна быть поведенческая модель, перспективная с точки зрения развития человеческой цивилизации, и какие угрозы составляют для перспективного моделирования разные национальные менталитеты, выработанные тысячелетиями того или иного, но всегда горького исторического опыта…

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

————————————————————————

[1] Эффект получил своё название от Гронингенского газового месторождения, открытого в 1959 г. на севере Нидерландов. Быстрый рост экспорта газа вследствие освоения месторождения привел к увеличению инфляции и безработицы, падению экспорта продукции обрабатывающей промышленности и темпов роста доходов в 70-х гг.

[2] Понятно, слово авантюрист не имеет в данном случае того значения и того смысла, какое оно приобрело в наше время. Авантюрист — это просто купец, который берет на себя известный риск, купец-предприниматель.