Гражданская нация-цивилизация как вызов будущего для России: дискуссия

Не может быть идентичности без памяти (пусть и избирательной),

коллективной цели без мифа, а идентичность и цель, или предназначение,

есть необходимые элементы самой идеи нации

Энтони Смит

Разговор о нации и всем, что с этим феноменом связано, всегда чреват множеством сложностей. И потому, что из него вытекают или с ним связаны многие опасные и болезненные вопросы и темы, и по причине терминологической путаницы, и потому, что многие недобросовестные спорщики, смешивая и лихо взбалтывая разные аспекты дискуссии, блокируют саму возможность нормального обсуждения: в результате даже само внимание к нации объявляется едва ли не признаком нацизма (!).

К тому же феномен нации является одним из самых объемных и многосоставных, он так или иначе затрагивает самые разные сферы жизни и науки, от экономики до социологии и психологии быта. Поэтому и добросовестный разговор, если каждый его участник сконцентрирован на каком-то своем угле зрения, может напоминать известную притчу о слепцах, описывавших слона.

Имеется и дополнительная техническая трудность, чреватая, впрочем, для любой серьезной дискуссии. В случае заочной, а не очной беседы, она обычно превращается из диалога (или полилога) в сумму монологов, публикуемых в СМИ или соцсетях. Каждый из них может быть интересен и публицистически талантлив, но уровень взаимодействия собеседников обычно снижается, притом что градус и блеск в глазах лишь нарастают.

В этом материале авторы попытались показать, что точки соприкосновения между разными подходами к дискуссии о настоящем и будущем русской (российской) нации могут быть легко найдены поверх идеологических различий, если каждый из спорящих разделяет общую цель – сила и процветание России, а слово «патриотизм» не считает пустым звуком.

Один из нас – православный консерватор-националист, другой – левый агностик, в своих представлениях о природе нации близкий к идеям конструктивизма. Однако мы постарались снять идеологические разногласия, оформив принципиальные дискуссионные вопросы в виде заочной беседы, а также представив несколько аспектов существования русской/российской нации, от этнического фактора до общемировых тенденций и глобального контекста, в рамках которого сейчас существует Россия и наши соотечественники на постсоветском пространстве.

При определенной и несомненной разнице авторов во взглядах, а может быть, и благодаря этому, беседа, как нам кажется, вышла продуктивной. Да и общая платформа мыслительной и практической работы патриотов России разных взглядов кажется несомненной. Впрочем, итоговую оценку все равно выставлять читателю.

Гражданская нация или нация-цивилизация? Русские или россияне?

Станислав Смагин

Говоря сегодня о русской политической /гражданской нации, мы фактически имеем в виду то же самое, что многие консервативно-патриотические и национал-патриотические (к числу которых можно отнести и одного из нас) авторы имеют в виду, говоря о русской нации-цивилизации, только в стилистике Модерна. Более того, слово «российский» вызывает у национал-патриотов отторжение вовсе не из-за его неблагозвучности, каковой нет, а лишь по причине конкретного смыслового и практического наполнения в конкретных исторических условиях; точно так же слово, например, слово «чернобыль», означавшее некогда лишь украинское название полыни и одноименный город на Киевщине, после апреля 1986 года стало символом страшной катастрофы, тревожно бьющим по ушам на уровне самого звучания.

Вряд ли болезненная реакция имела бы место, оставайся слова «россиянин» и «российский» синонимами существительного и прилагательного «русский», как это по большему счету было до революции. «Российская нация» не вызывала бы особых возражений, значь она на официальном и неофициальном уровне примерно следующее: союз этносов, объективно сложившийся вокруг русского этноса при его ведущей роли, сплоченный общей историей и русской морально-этической и ценностной системой координат и русского цивилизационного выбора.

Такой союз не требует обязательной этнической ассимиляции нерусских в число русских (отнюдь не отрицая ее на индивидуальном уровне), однако диктует необходимость ассимиляции гражданско-политической.

Строчки «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь», написанные на пике внимания и чуткости Сталина к русской теме, могли бы быть девизом такой гражданской нации или нации-цивилизации.

Увы, в конкретных условиях Российской Федерации «российскость» вот уже четверть века означает не «русские плюс другие коренные народы России и прочие лояльные инородцы», а «народы и инородцы минус русские». Конечно, эта формула прямо не подразумевает открытой дискриминации и тем более физического притеснения конкретных этнически русских граждан, хотя в некоторых регионах и многих случаях речь идет именно об этом.

Тем не менее, ее краеугольным камнем является мрачное замалчивание и подчеркнутое игнорирование политических, культурных, юридических и просто историко-символических прав русских как субъекта. Яркой иллюстрацией этой линии можно считать попытку премьер-министра Медведева процитировать в стенах Госдумы генералиссимуса Суворова.

«Мы — россияне, мы всё преодолеем», — сказал глава правительства, хотя у Суворова в оригинале было «русские».

Неудивительно, что за таким политико-символическим бесправием русских как субъекта часто следует поседневно-бытовая уязвимость конкретных членов этого субъекта. Именно поэтому у слова «российский», подчеркнем, в конкретных условиях и с конкретным наполнением, столь неоднозначная репутация.

Николай Проценко

Сама идея «российской нации» выглядит, на мой взгляд, здравым противовесом русскому этническому национализму, который (как, впрочем, и любой этнический национализм) содержит в себе очевидный деструктивный потенциал. Игры в «примордиальность» (от английского prime order в смысле первозданности, природности той или иной нации) редко доводят до добра, а в нашем случае они особенно опасны, учитывая специфику истории страны.

Надеюсь, имею на это утверждение полное право в том числе и как обладатель украинской фамилии и практически полностью украинских корней, но при этом считающий себя нормальным русским человеком. Впрочем, то же самое можно сказать и об украинской (гражданской) нации: один мой киевский друг, в чьей репутации как профессионала в своей области я за последние пять лет ни разу не усомнился, одинаково легко говорит и пишет по-русски, по-украински и по-английски, хотя по этнической принадлежности он татарин. Нация – это явно не про «кровь и почву».

Для понимания того, чем может быть русская/российская гражданская нация, стоит вспомнить известное высказывание Расула Гамзатова (в расхожем переложении): в Дагестане я аварец, в Москве я дагестанец, в Париже я русский. Упоминание Гамзатова не случайно – большую часть его стихов, давайте называть вещи своими именами, перевели евреи – Наум Коржавин и Яков Козловский, а его написанные по-аварски «Журавли» — вневременной реквием всем погибшим в Великой Отечественной войне – вообще не имеет никакого этнического «якоря». Даже несмотря на то, что в оригинале там упоминались не солдаты, а джигиты, с кровавых не пришедшие полей.

Из слов Гамзатова (аварец там можно легко заменить на чеченец, чуваш, хакас и т.д.) можно сделать еще один очень простой вывод: в мире, несмотря на распад СССР, нас по-прежнему считают русскими. За последние 30 лет слово Russian, как было, так и осталось обозначением жителя России, того самого россиянина, вне зависимости от того, кем он там является этнически. Слово rossiyanin, вошедшее в наш узус (обиходный язык), на Западе знают разве что интеллектуалы, хорошо погруженные в нашу специфику.

Поэтому мы как были the Russians, так ими и останемся – встречают там по загранпаспорту, где, как известно, пресловутой «пятой графы» нет.

Если же обратиться к нашим внутренним реалиям, то стоит отметить, что нет более весомых факторов, способствующих формированию гражданской нации, или, если угодно, пресловутых «скреп», чем общие достижения всей страны, национальные победы.

Главным из них за последние три десятилетия, безусловно, следует признать мирное присоединение Крыма, после которого в России было отмечено значительное снижение градуса межнациональной напряженности – косвенное признание того, что это событие было проявлением субъектности и суверенитета всего народа. Но такие события, как присоединение Крыма или (в меньшей степени) Олимпиада в Сочи и Чемпионат мира по футболу, которыми мы, безусловно, гордимся и сегодня, имеют лишь ограниченный по времени эффект.

Сегодня самой главной угрозой для единства гражданской нации является падение темпов экономического роста, что способствует возникновению и эскалации различных конфликтов на периферии страны, имеющих высокий потенциал этнизации. С таким же вызовом всего три десятилетия назад столкнулась и «новая историческая общность – советский народ». Поэтому сегодня выход на траекторию уверенного роста экономики представляется важнейшей общенациональной задачей, решение которой позволит в том числе и воспрепятствовать подъему этнонационализмов.

Украина теперь уже точно не Россия

Станислав Смагин

В каком-то смысле и парадоксальным образом для России могла бы быть примером Украина, где в какой-то момент начали строить своеобразную политическую нацию. Построена она, и это к слову о важности терминологии и ее конкретного наполнения, во многом на отсутствии у слова «украинский» той лингвистической игры в двусмыслицу, что существует у пары «русский-российский» в ее сегодняшнем виде. «Политические украинцы» — это именно украинцы, а не «украиняне».

Грубо говоря, есть те, кого можно с той или иной долей условностей обозначить как этнических украинцев — уроженцы Центральной Украины, вроде Кучмы или Ющенко, плюс «западенцы» вроде Тягнибока и Фарион. Есть обладатели богатого букета кровей либо совсем откровенные неукраинцы по крови и биографии, вроде главы МИД Климкина или главы МВД Авакова, отринувшие свою этническую идентичность ради гордого звания «украинец». Наконец, есть деятели вроде Коломойского и Джемилева, которые полностью свою этническую идентичность отринуть не могут, ибо из неё, собственно, вытекают их общественно-политический статус и польза для украинского проекта; они становятся своеобразными «почетными украинцами».

Афганец, еврей или армянин, ставший украинцем, интенсивнее коренных бегают в вышиванке и читают наизусть Шевченко с Лесей Украинкой. Для третьей категории допустимо украинянство а-ля «я еврей/татарин и одновременно украинец», но при этом вышиванка в том или ином виде все равно необходима.

Трагедией Украины стала невозможность сбалансировать понятия «политическая нация» и «нация-цивилизация». У нас такой баланс как раз естественным образом существует, но его не ходят признать и узаконить, на Украине же отвлеченно верные модели и устремления получили страшную, особенно для нас, реализацию на практике.

Собственно, эта страна представляет собой слепок из осколков разных цивилизаций, в котором самому крупному, объективно самому культурно развитому и больше всех вложившемуся в государственное развитие сегменту, а заодно и разнообразному этнокультурному «болоту» свои правила решил навязать относительно небольшой, культурно не очень развитый, но при этом брутальный и целеустремленный осколок. Мягкая версия этого навязывания предполагала сохранение за русскими языка и бытовой культуры и отъем высокой культуры, своего цивилизационного выбора и привязанности к корневой России. Жесткая – отъем еще и языка.

Однако трагедия это для нас. Для адептов украинского проекта, если считать, что ради своей цели они готовы на любые средства и цену, все складывается относительно неплохо. Пять лет геноцида Донбасса, трагедий вроде одесской Хатыни, политических и языковых репрессий, а главное – подчеркнутого нежелания Москвы вмешиваться в происходящее, сделали свое дело. На традиционно пророссийском Юго-Востоке, по большей части совпадающем с понятием «Новороссия», зародился обширный сегмент «русских без России». Эти люди не испытывают бешеного негатива к поведшей себя известным образом России, но и теплых чувств тоже нет, гамма чувств сводится к равнодушию и своеобразному национальному агностицизму. Эти люди говорят и ведут себя в быту по-русски, но ментально с Россией не связаны. Они еще не русскоязычные бойцы «Азова» или палачи Одессы, но уже и не сторонники Новороссии – первого от них в обязательном порядке и не требуют, главное, чтобы не было второго. Победа мягкого и периодически русскоязычного национализма Зеленского достигнута во многом за счет этих людей и символизирует их феномен.

Избрание Зеленского показательно с точки зрения как этносоциальных, так и социально-экономических механизмов формирования нации. Оно наилучшим образом демонстрирует истинность формулы Эрнста Ренана: «Нация – это ежедневный плебисцит». В апреле плебисцит постановил отказать в доверии Порошенко и всем направлениям его политики, от языковых и политических репрессий до экономики. Следовательно, перед нами сиюминутная «нация анти-Порошенко». Вполне возможно, дальше уже будет уже «нация анти-Зеленский», для этого есть все предпосылки. Однако многие важные факторы украинской нации с ее меняющимися вывесками, если следующие президенты или диктаторы будут хотя бы не глупее и не кровожаднее «Зе», уже никуда не денутся, а лишь укрепятся – в частности, те самые «нерусские русские». Нам остается лишь посыпать голову пеплом.

Николай Проценко

Украинская (политическая) нация – очень молодая. Возможно, даже самая молодая в Европе. Ее первое появление состоялось в тот момент, когда в интеллектуальных кругах уже появилась интуиция о том, что современные нации есть во многом продукт целенаправленного конструирования – в дальнейшем эта идея ляжет в основу знаменитой книги Бенедикта Андерсона «Воображаемые сообщества». Собственно, практики национального конструирования и сыграли важнейшую роль в так называемой «весне народов» середины XIX века – достаточно, к примеру, вспомнить, как хорваты в то время «отстраивались» от сербов, внося в свой вариант общего языка целенаправленные изменения.

Украинская нация также может рассматриваться как поздний рефлекс «весны народов», но с одним важным отличием. Если для таких наций, как те же хорваты, венгры или словаки создание собственного национального государства (государства-нации) было задачей на будущее, то украинская нация во многом складывалась в тех квазигосударственных границах, которые были определены для УССР советской властью. Формулировка «от Сана до Дона» возникла до большевиков, но, реализуя этот территориальный проект Украины, они включили в ее границы территории, на которые прежде вряд ли бы стали претендовать даже самые радикальные конструкторы «украинства».

В результате возникла ситуация, которую, перефразируя известную фразу первого премьер-министра объединенной Италии графа Кавура, можно сформулировать так: «Украину получили – осталось получить украинцев». Впрочем, формирование идентичности в установленных с определенной степенью произвольности и исторической случайности границах — это довольно распространенный сюжет. В конечном итоге, именно общая британская идентичность стала одной из главных причин того, что сторонникам независимости Шотландии не удалось выиграть референдум 2014 года, аналогичным образом работает общая идентичность  в Бельгии. Хотя и здесь, опять же, есть отличие. В современных условиях формирование нации посредством политических границ на Украине, скорее, напоминает Пакистан, где важнейшим ферментом для формирования нации «пакистанцы» выступил конфликт с ближайшим соседом – Индией.

Украинская нация, повторим, слишком молода, в связи с чем была обречена на острые кризисы идентичности, усугубляемые исходным положением независимой Украины в мировой системе – где-то между полупериферией и периферией. Однако тот факт, что после «евромайдана» Украина, видимо, уже безвозвратно покатилась по периферийной траектории (в одну компанию с тем же Пакистаном), может радовать разве что небезызвестных «экспертов» федеральных телеканалов, круглосуточно сообщающих россиянам о том «как там у хохлов».

Такая Украина не только оказывается постоянным источником политического и экономического напряжения под боком у России – наиболее негативные последствия находятся на другом, ментальном уровне: все больше количество украинцев (особенно молодых) видят в России страну-агрессора, врага, захватчика, и это отношение невозможно изменить быстро. Хотя еще сравнительно недавно Украина могла быть для России таким же соседом, как Австрия для Германии или Черногория для Сербии – с особой идентичностью, но при этом практически родным братом. Теперь же мы едва ли снова станем братьями, во всяком случае, пока для этого нет никаких реальных предпосылок.

Неисчерпанный русский мир

Станислав Смагин

В России есть великолепный строительный материал для создания гражданско-политической нации, сбалансированной с понятием нации-цивилизации, без кровавой войны, великой ломки и страшных потрясений. Эту – русский народ. Он ощутимо преобладает численно, его ведущую историческую и культурную роль, его цивилизационный выбор и систему координат признают большинство представителей других народов страны, кто-то с энтузиазмом, кто-то с философским спокойствием. Однако государственная политика и где-то связанные с ней, а где-то порождающие ее более широкие проблемы общества, о которых надо еще обязательно поговорить подробнее, не дают русским сыграть подобающую им и требующуюся от них роль.

Одновременно с печальным неиспользованием по назначению «кирпичей» нации у нас наблюдается дефицит цемента – тех самых ренановских «ежедневных плебисцитов». Главный референдум в нашей истории, победа в Великой Отечественной, по-настоящему актуализируется именно что раз в году, да и настойчивые попытки государства приватизировать его и чуть ли не нарочно опошлить действуют на него не лучшим образом.

Крымский консенсус оказался уязвимым, невечным и отнюдь не всесильным. Донбасский и вовсе просуществовал лишь несколько месяцев, далее став уделом относительно немногочисленных слоев патриотов-активистов.

Однако новейшая российская история дарит нам примеры консенсусов-плебисцитов, тоже недолговечных, но социологически не менее интересных. Так, в 2008 и в 2018 годах вокруг успехов российской сборной по футболу объединились не только люди разных политических воззрений, но и болельщики клубов-антагонистов, что порой еще проблематичнее. Опять же, в 2008-м в широкий общенациональный консенсус по поводу принуждения Грузии к миру вошли многие известные либералы, затем с той или степенью экспрессии отвергшие консенсус вокруг Крыма – Явлинский, Навальный (хотя этот деятель сказал, что не отдаст, если станет президентом), В. Рыжков; возможно, это было связано с тем, что в случае с помощью Абхазией и Южной Осетией гуманитарные мотивы не сопровождались русскими этническими, традиционно страшащими либералов еще больше, чем бюрократов.

Наконец, в конце 2011 — начале 2012 годов протест против вопиющих фальсификаций на выборах в Госдуму объединил левых, либералов, национал-демократов и часть национал-патриотов. При этом, когда протесты оседлали не просто либералы, но наиболее их одиозные представители, по другую сторону баррикад вокруг фигуры Путина с радостью или скрепя сердце объединились не только лоялисты со стажем, но и еще одна часть оппозиционных власти национал-патриотов вкупе с частью левых. Получилось два среза и две ситуативных нации-коалиции, но каждая из них была столь разношерстна и структурно сложна, что забрезжила надежда когда-нибудь объединить всех уже в одну нацию ради некоей сверхцели и на основе разделяемых всеми принципов.

Сейчас такую надежду по принципу «не было бы счастье, да несчастье помогло» дает катастрофическая политика, осуществляемая российской системой власти. Русские страдают от нее больше других как в силу своей политико-правовой уязвимости и подавления субъектности, так и в силу банального статистического преобладания. Но в целом проблемы нарастают у всех этносов, всех идеологических течений и всех групп, разделяемых иными барьерами.

Ввиду того, что смена власти или хотя бы ее курса путем выборов у нас менее реальна, чем даже на той же Украине, протестная консолидация, очевидно, с каждым новым этапом проблем будет нарастать во вневыборном поле.

Окажется ли она достаточной для вывода страна из кризиса, появится ли точка сборки, способная превратить протест не в способ косметической смены элит, а в настоящую глубокую трансформацию, будет ли консенсус даже в случае гипотетического успеха долгосрочным и позволяющим заново отстроить нацию? Вопросы, пока что остающиеся без ответа.

Николай Проценко

Сегодняшняя ситуация в стране заставляет вспомнить о весне 2014 года, сформировавшей у ее граждан ожидания быстрых и решительных перемен к лучшему, которые сегодня, после очередного витка неолиберальных реформ, окончательно оказались обманутыми. Фактически на официальном уровне оказалась списанной в утиль и доктрина русского мира, которая во многом и оформляла присоединение Крыма как возвращение в «русскую цивилизацию» в ответ на радикальный отказ Украины оставаться в ее орбите.

Случившееся в дальнейшем лишь напомнило о том, что понятие «цивилизация» и близкие к ней конструкции наподобие «русского мира», как правило, становятся легкой добычей идеологии – различных форм ложного сознания, согласно классическому определению Маркса, которые в эпоху постмодерна подчиняют себе общественное мнение. Одно время считалось, что постмодерн, громко заявивший о себе в конце 1970-х годов, завершен, изжил себя, но это был слишком поспешный некролог той реальности, в которую мы уже фактически безвозвратно погрузились. История понятия «русский мир» — хороший тому пример.

Возникнув как теоретический концепт в философских рассуждениях Петра Щедровицкого о «транснациональном русском» в начале 2000-х годов, «русский мир» в 2014 году был извлечен на поверхность как идея, обосновывающая присоединение Крыма именно как возвращение в нацию-цивилизацию. Однако уже конфликт на Донбассе показал ограниченную применимость этой идеи в официальном дискурсе: референдумы в ДНР и ЛНР Россия, как известно, уважает, но не признает. На этом этапе «русский мир» фактически выполнил свою временную консолидирующую функцию и быстро превратился, с одной стороны, в чиновничий мем, а с другой, в жупел из серии «ватники» и т.п. Об окончательном переходе «русского мира» в поле чиновничьей реальности свидетельствовало выдвинутое два года назад предложение главы Крыма Сергея Аксенова разработать «детальную, глубоко аргументированную концепцию русского мира», которая «должна найти свое отражение на законодательном уровне, получить политическую, финансовую, информационную поддержку государства». Не приходится сомневаться, что главное в такой постановке вопроса – это, конечно же, финансовая поддержка.

Впрочем, с тех пор о «концепции русского мира» больше ничего не слышно.

Однако все это, конечно же, не отменяет необходимости адекватного ответа на вопрос о цивилизационной миссии России, в свернутом виде содержавшегося в понятии «русский мир». Этот вопрос становится тем более злободневен, чем больше появляется признаков того, что Россия и сама вновь становится на периферийный путь развития, только теперь оказываясь периферией не Запада, а Китая, нового восходящего глобального гегемона. И если Китай все более активно заявляет миру о собственной цивилизационной миссии и о готовности предложить собственное решение глобальных проблем, то готова ли к этому сегодняшняя Россия? Едва ли.

Хуже того, для России превращение в младшего партнера Китая – это задача с очень многими неизвестными, в отличие от привычной роли младшего партнера Запада, с которой мы, впрочем, так до конца и не попрощались и едва ли это произойдет в обозримом будущем. Тем самым мы вновь оказываемся перед вопросами, поставленными еще двести лет назад Чаадаевым, и не найдя на них актуальные ответы, мы просто рискуем раствориться в очередной волне глобализации.

К государству будущего или к будущему без государства?

Станислав Смагин

Перезагрузка смысла и содержания российско-русской нации должна привести не к уменьшению, а к увеличению возможностей помощи Донбассу и иным послесоветским территориям, компактно населенным русскими, а также русским диаспорам в целом. В конце концов, население Донбасса соответствует именно тому содержанию слова «россиянин», которое мы считаем допустимым в РФ: носители русского языка, русской культуры и сторонники русского цивилизационного выбора сплотились вокруг русского (великоросского) этнического костяка.

Сейчас нарочитая непроговоренность статуса русских приводит к тому, что русская тема во внешнеполитических вопросах может произвольно ненадолго включаться, а может быть выключенной и дремать (традиционным является именно это состояние). Так, она была ненадолго включена в период Крыма и Севастополя, совсем ненадолго – в последующий период почти официальной поддержки Донбасса и Новороссии. Мы против такого волюнтаризма.

Слово «россиянин» становится из «политонима», то есть определения гражданства, промежуточным и компромиссным вариантом между политонимом и этнонимом, который еще ждет своего наименования: например, «цивилизоним». При этом этнонимы ни у русских, ни у иных народов России и орбиты нашего цивилизационного выбора никто отнимать не собирается. Точно так же возможен (и, по нашему общему мнению, приоритетен) вариант использования в качестве «цивилизонима» слова «русский»: у одних он будет совпадать с этничностью, у других дополнять ее.

Новое, хотя на самом деле хорошо забытое старое значение должна обрести и постсоветская интеграция. Допустим, все-таки произойдет настоящее объединение с Белоруссией. Допустим, каким-то пока совершенно непонятным образом станет пророссийской Украина и тоже включится в этот процесс. (Но вряд ли с Донбассом в административном подчинении, его при любой власти на Украине теперь отделяет от нее слишком многое и слишком страшное – что не отрицает возможности нормальных отношений внутри того же нового образования, получившегося в результате гипотетических объединительных процессов).

Чрезвычайно важно, чтобы скрепляющим материалом здесь были не только экономико-хозяйственные связи и не только память о советском прошлом и совместной победе в Великой Отечественной (при всей огромной важности этого наследия), но и более глубокое и первичное общерусское и общеславянское прошлое, общерусские корни, изначальное общее самосознание. Пока же в РФ царит нынешнее «россиянство» с крайне сомнительными трактовками национальных интересов и национальной идентичности, Украина становится от нас все дальше, да и дрейф Белоруссии все более ощутим. Сложно списать это на случайное совпадение и «после не значит вследствие».

При этом вовсе не нужно отрицать необходимость аналогичного подхода к другим коренным народам России, являющимся разделенными или имеющим значимые зарубежные диаспоры.  Просто ни у одного из них нет такой драматической ситуации, как у русских в этнокультурном смысле слова; скажем, де-юре разделенный осетинский народ де-факто обеими частями находится в лоне России.

Николай Проценко

В дискуссии о нации, безусловно, не обойтись без дискуссии о государстве, поскольку современные (модерные) нации во многом являются порождением современного типа государства, который нередко определяется и как «государство-нация». Однако Россия с ее неустранимой полиэтничностью и сложным федеративным устройством едва ли может быть отнесена к государствам такого типа. В то же время проекты «советского народа – новой исторической общности» и «российской нации», безусловно, отражают определенное движение в этом направлении, которое в целом совпадает с другим несомненным трендом – в сторону создания эффективного государства, модернизации механизмов государственного управления. И в этом смысле русские/россияне – тоже молодая нация, на протяжении последнего столетия с небольшим существовавшая в разных государственных формах и разных границах.

С другой стороны, последняя волна глобализации поставила под сомнения саму идею нации-государства (а заодно и идею национальных экономик), выдвинув на первый план транснациональные структуры – «глобальные города», корпорации, сетевые некоммерческие организации и т.д. Несмотря на критику глобализма и определенные препятствия для расширения транснациональных структур, их влияние усиливается, подтверждением чему – непреходящая влиятельность в России представлений о мегаагломерациях как наиболее вероятной форме будущего расселения человечества.

Процесс стягивания населения страны в несколько точек на ее карте чреват уже потерей не только собственно русской субъектности, но и российской в смысле суверенитета над территорией страны, которая по-прежнему остается важнейшим стратегическим ресурсом России.

Усугубляют ситуацию все более заметные признаки новой волны процесса приватизации государства, который в той или иной степени удалось приостановить в 2000-х годах. Превращение территории страны в поле выяснения отношений между различными располагающими значительными финансовыми, силовыми и прочими ресурсами внутриэлитными группировками и аффилированными с государством корпорациями, выглядит столь же серьезным риском для формирования гражданской нации, поскольку ставит на первое место корпоративно-сословно-персональную лояльность, а не ощущение принадлежности к гражданско-политическому целому. Эти процессы также служат тревожным индикатором постепенного сползания России в периферийную траекторию, на которой вопросы формирования нации и цивилизационной роли нашей страны в мире фактически утратят свою значимость в сравнении с вопросами каждодневного выживания ее населения.

Резюме
Допуская переосмысление и перезагрузку терминов «россияне» и «российский», мы считаем необходим такое же отношение к термину «национализм». Это справедливо – если одни готовы работать с не нравящимся ими понятиями, значит, и другие должны схожим образом отнестись к понятиям, не нравящимся им. Это логично – если есть нация, если этот термин легитимен, если он положителен или хотя бы нейтрален, значит, есть и национализм данной нации.

Мы надеемся, что процессы, благодаря которым в нашей стране родится новая единая нация, естественным образом сделают вторичным вопрос, скорее русская она или скорее российская. Однако пока мы считаем нужным «на пороге» проговорить этот вопрос как минимум публицистически.