100 лет назад. «Самая целебная повязка»

Командир Железной Симбирской дивизии Гая Гай

Ровно сто лет назад, 12 сентября 1918 года, Красная Армия взяла Симбирск. Двумя днями ранее была очищена от белочехов Казань, и амбициозные планы поволжских белогвардейцев о наступлении на Нижний Новгород, а затем и на столицу, окончательно рухнули. В тот момент это воспринималось как настоящее чудо: ведь судьба красной России висела на тончайшем волоске. В этот самый день, 12 сентября, командиром дивизии, взявшей Симбирск, Гаем Гаем, была отправлена вошедшая во все советские исторические учебники телеграмма: «Дорогой Владимир Ильич! Взятие Вашего родного города – это ответ на Вашу одну рану, а за вторую – будет Самара».

На что Ленин отвечал: «Взятие Симбирска, моего родного города, есть самая целебная, самая лучшая повязка на мои раны. Я чувствую небывалый прилив бодрости и сил. Поздравляю красноармейцев с победой…»

Советская открытка в честь Гая и почтовая марка 1967 года с его портретом

Дивизия, взявшая Симбирск, получила почётное наименование Железной. Её командир Гая Дмитриевич Гай имел репутацию непревзойдённого смельчака. В царской армии он дослужился до чина штабс-капитана, заслужил на фронте два Георгиевских креста. В острый момент боёв с белыми за Симбирск, увидев признаки колебаний у одного из соратников, Гай спокойно указал ему на кнопку на своём столе: «Успокойтесь, товарищ! Зачем так волноваться? Передайте Губисполкому и всему населению, что чехи через мост никогда не перейдут. Мост минирован. Вот, видите эту кнопку, провода от электрического тока отсюда идут до моста, достаточно лёгкого нажима – и мост целиком взлетит на воздух со всеми чехословаками, на нём находящимися». На самом деле кнопка служила для связи с начальником штаба. Но хитрая уловка Гая удалась – уже через час весь город твёрдо знал, что у комдива на столе есть «волшебная кнопка».

Увы, в 1935 году этот смельчак, по его собственным словам, «будучи выпимши, в частном разговоре с беспартийным сказал, что надо убрать Сталина». И это ему дорого обошлось: он был арестован и приговорён к 5 годам заключения. Столь небольшой срок объясним тем, что, по известному выражению, «время ещё было «вегетарианское». По пути в тюрьму, куда Гая везли в отдельном купе поезда, снова сказался его отчаянный характер: он вышиб окно в железнодорожном туалете и спрыгнул с поезда на ходу. Правда, на воле после побега пробыл недолго, всего день. Его нашли в стоге сена со сломанной при прыжке из окна поезда ногой.

Чекист М. Фриновский подошёл к нему, протянул ему руку и сказал:
– Здорово, Гай!
– Всякой сволочи руки не подаю, – ответил Гай. – Берите и продолжайте своё чёрное дело.

Эта история вызвала возмущение у Сталина, он телеграфировал в Москву с отдыха: «Из обстоятельств побега Гая и его поимки видно, что чекистская часть НКВД не имеет настоящего руководства и переживает процесс разложения. Непонятно, на каком основании отправили Гая в изолятор в особом купе, а не в арестантском вагоне? Где это слыхано, чтобы приговоренного к концлагерю отправляли в особом купе, а не в арестантском вагоне? Что это за порядки?… Ещё более чудовищна обстановка поимки Гая. Оказывается, для того, чтобы поймать одного сопляка, НКВД мобилизовал 900 командиров пограничной школы, всех сотрудников НКВД, членов партии, комсомольцев, колхозников и создал кольцо, должно быть, из нескольких тысяч человек радиусом в 100 километров.

Спрашивается, кому нужна Чека и для чего она вообще существует, если она вынуждена каждый раз и при всяком пустяковом случае прибегать к помощи комсомола, колхозников и вообще всего населения? Далее, понимает ли НКВД, какой неблагоприятный для правительства шум создают подобные мобилизации? Наконец, кто дал право НКВД на самочинную мобилизацию партийцев, комсомольцев и колхозников для своих ведомственных потребностей?

Не пора ли запретить органам НКВД подобные, с позволения сказать, мобилизации? Важно заметить, что вся эта кутерьма была бы исключена, если бы Гай был отправлен в арестантском вагоне. Я думаю, что чекистская часть НКВД болеет серьёзной болезнью. Пора заняться нам её лечением».

Л. Д. Троцкий за работой над книгой «История русской революции». Принкипо, 1931. Раскрашенная фотография

Но вернёмся в тот грозный сентябрь 1918 года. Лев Троцкий вспоминал:
«Казань мы взяли обратно. Вернули также Симбирск. Я завернул в Москву. Ленин на положении выздоравливающего жил в Горках. Свердлов сказал мне: «Ильич просит Вас приехать к нему. Хотите вместе?» Мы поехали. По тому, как меня встретили Мария Ильинична Ульянова и Надежда Константиновна Крупская, я понял, как нетерпеливо и горячо ждали меня. Ленин был в прекрасном настроении, физически выглядел хорошо. Мне показалось, что он смотрит на меня какими-то другими глазами.

Он умел влюбляться в людей, когда они поворачивались к нему известной стороной. В его возбуждённом внимании был этот оттенок «влюблённости». Он с жадностью слушал рассказы про фронт и вздыхал с удовлетворением, почти блаженно. «Партия, игра выиграна, – говорил он, вдруг переходя на серьёзный, твёрдый тон, – раз сумели навести порядок в армии, значит, и везде наведём. А революция с порядком будет непобедима».

«Что-то сдвинулось, что-то окрепло, и замечательно, что на этот раз революцию спасла не новая передышка, а, наоборот, новая острая опасность, которая вскрыла в пролетариате подспудные источники революционной энергии. Когда мы садились со Свердловым в автомобиль, Ленин, весёлый и жизнерадостный, стоял на балконе. Таким весёлым я его помню ещё только 25 октября, когда он узнал в Смольном о первых военных успехах восстания».