Безумные песни

Сбой вечного возвращения

Когда мы хотим что-то понять или объяснить, мы строим модель. А модель — это всегда что-то схематичное. Ясность модели покупается упрощением бесконечной сложности мира.
И я в этом материале прибегну к подобному упрощению, которое приведет многообразие общественной жизни к схематичному наброску, почти что подобному шаржу.
Для того, чтобы построить свою схему, мне требуется наметить несколько точек, вроде бы как полюсов. Один из этих полюсов — обыватель.

При этом я не говорю об обывателях как некой непреодолимой обусловленности. Мне кажется, человека делает человеком именно способность преодолевать любые пределы — внешние и внутренние. И я не говорю об обывателях как некой особой касте или виде человека. Речь идёт о определенном поведении или жизненной стратегии. И при обсуждении этой жизненной стратегии я менее всего настроен ее осуждать, вовсе нет.  Мне противна в данном случае такая, знаете ли, поза строгого судии, который клеймит обывателя как тупое животное. На самом деле это не так. Жизнь обывателя не лишена определенной теплоты и жертвенности. Есть любимый масонами символ: пеликан вскармливающий птенцов своей  кровью, который выражает исполнение родительского долга.

Родители отдают себя детям, может сказать, питают их своей кровью. В этой самоотдаче есть что-то героическое, грех над этим смеяться. Единственная проблема в обывательской стратегии в том, что это мир вечного возвращения, в нем все повторяется, воспроизводится, мультиплицируется и, в общем-то по большому счету, ничего не происходит. А.Ф. Лосев назвал секс «родовым заданием». В каждом из нас есть свои причуды, фантазии, но в желании размножения проявляется «воля к жизни» не отдельного субъекта, но рода. Даже нет смысла говорить — насколько это важно, без этого вообще не было человеческой истории, ни дураков, ни умников. Это основа, и обыватель в общем-то и трудится над этой основой. Но эта родовая основа фактически безлична. В этом вечном возвращении, смене поколений, индивидуальность не важна, а даже мешает процессу воспроизводства потому, что там, где начинается слишком личностное и особенное, проявляется тоска, смутные желания, и родовая программа начинает давать сбой. Лучше всего с этой программой справляется тот, кто «звёзд с неба не хватает», не отвлекается на посторонние отвлеченности. Вот почему некоторые называют обывателя овощем — он ведёт растительную жизнь, которая не знает резких перемен. Вырос огурец, дал плоды, семена упали в землю и в следующем сезоне все повторяеся. Это вечный бег по кругу. И чтобы вечно бегать по этому кругу — его надо любить и не желать ничего большего.
Но наряду с этим ясным и простым миром обывательского огорода всходит и что-то периферийное, маргинальное, отбившееся от общего направления. Почему оно вырастает — некая загадка. Может быть, это порча какая-то, может быть, это дефект, кто его знает? Но я это называю «людьми со сбившейся жизненной настройкой». Стрелка компаса у них не показывает, как у обывателя в привычном направлении, а «танцует», заставляя совершать причудливые жизненные зигзаги. И опять особо оговорюсь, что я бесконечно далёк от того, чтобы в пику обывателю как-либо превозносить маргиналов и говорить, что вот это соль земли. Нет, ничего подобного. Более того, на этой периферии вырастает много зловещего и чудовищного, от чего холодеет кровь. Однако, и не только зловещего, но и гениального. Это мир пограничного, предельных величин, где нарушена норма, где нет места середине.

Однако, лучше привести яркую иллюстрацию.
У Александра Блока есть стихотворение «Поэты»:

За городом вырос пустынный квартал
На почве болотной и зыбкой.
Там жили поэты,- и каждый встречал
Другого надменной улыбкой.

Напрасно и день светозарный вставал
Над этим печальным болотом;
Его обитатель свой день посвящал
Вину и усердным работам.

Когда напивались, то в дружбе клялись,
Болтали цинично и прямо.
Под утро их рвало. Потом, запершись,
Работали тупо и рьяно.

Потом вылезали из будок, как псы,
Смотрели, как море горело.
И золотом каждой прохожей косы
Пленялись со знанием дела.

Разнежась, мечтали о веке златом,
Ругали издателей дружно.
И плакали горько над малым цветком,
Над маленькой тучкой жемчужной…

Так жили поэты. Читатель и друг!
Ты думаешь, может быть,- хуже
Твоих ежедневных бессильных потуг,
Твоей обывательской лужи?

Нет, милый читатель, мой критик слепой!
По крайности, есть у поэта
И косы, и тучки, и век золотой,
Тебе ж недоступно все это!..

Ты будешь доволен собой и женой,
Своей конституцией куцой,
А вот у поэта — всемирный запой,
И мало ему конституций!

Пускай я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала,-
Я верю: то бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала!

Блок  в этом стихотворении не просто рисует группу субъектов, занятых странным времяпровождением, он ещё и обращается к читателю (называя его другом), вполне нормальному и здравомыслящему, он именно порядочным гражданам рисует свою возмутительную картину. А что могут сказать приличные граждане в ответ? Что эти описанные субъекты —  никчёмные бездельники, что они придурки, идиоты, и что выбранный ими образ жизни приведет к заслуженному финалу — они сдохнут где-нибудь под забором, никому не нужные и брошенные. Но Блок, словно предупреждая это угрожающее предвидение, говорит, что смерть под забором для него благословение. Он словно бы не только смеётся обывателям в лицо, он хочет сказать им, что не столько обывательские трудности  невыносимы («бессильные потуги»), но ему невыносимо обывательское благополучие — с милым домом, с женой и куцей конституцией, все то, что он называет «обывательской лужей». Разве это не странно? То, чем дорожит обыватель, к чему стремится, вызывает у этих субъектов отторжение и презрение. Почему?
Вот еще важное свидетельство другого чудака со сбитой жизненной настройкой — Бодлера. В «Плаванье» он словно бы даёт подробное описание этой болезни.
Он пишет, что ее признаки появляются в юности:

Для отрока, в ночи глядящего эстампы,
За каждым валом — даль, за каждой далью — вал.
Как этот мир велик в лучах рабочей лампы!
Ах, в памяти очах — как бесконечно мал!

Но самое главное — в основе этой болезни лежит неутолимая жажда, которая не знает удовлетворения. И пораженные ею люди, маются неприкаянные, не способные остановиться.