ДВА ГРАДА

И у меня в голове рождается некая формула революционности. Политология делит социальные движение по привычным границам — левое-правое, либеральное-консервативное и другое тому подобное. А я предлагаю взглянуть на проблему несколько иначе и делить не на левых или правых, а на вписавшихся и невписавшихся, на совпавших с миром сем и не совпавших. На тех кто удовлетворился и тех, кто никогда не может удовлетвориться плодами мира сего. Те, кто испытывает непонятную горечь и тоску, могут находить разные лекарства — уходить в скит, идти на баррикады или заливать свою депрессию алкоголем. Но они не способны стать тихими, довольными обывателями, вполне затянутыми своим мирком.

Я недавно слушал интервью доцента кафедры социально политических учений Бориса Александровича Прокудина. Речь шла о русской литературе, и, в частности, была отмечена такая особенность: ее герои, как правило, несчастны. А если и встречаются в ней счастливые персонажи, то они какие то пошлые, да и само их счастье пошлое. Тут мы сталкиваемся с чем-то важным, загадочным. Что это за любовь к несчастью? Почему нельзя жить хорошо и быть счастливым, как все приличные люди? Или это всего лишь такая литературная фантазия, мираж пишущих людей? Каких-нибудь неудачников, не сумевших хорошо устроиться в жизни?

Но вот Лев Николаевич Толстой — был явным удачником. Граф, с хорошей семьей, вполне состоятельный и добившийся к тому же успеха на литературном поприще. Что еще можно было желать от жизни? Разве не это ли счастье?

Но Лев Николаевич во всем этом благополучии так затосковал, что едва не повесился и не выбил себе мозги из охотничьего ружья, о чем он сообщил в своей «Исповеди». Да что же такое? Что еще надо было этому зажравшемуся барину? Откуда это несчастье? В чем его источник?

Может быть что-то понять нам поможет сам Лев Николаевич.

Возвратившись из-за границы в Ясную Поляну, Толстой  пишет тетушке очень важное, известное теперь многим письмо:

«Вечная тревога, труд, борьба, лишения – это необходимые условия, из которых не должен сметь думать выйти хоть на секунду ни один человек. Только честная тревога, борьба и труд, основанные на любви, есть то, что называют счастьем. Да что счастие – глупое слово; не счастье, а хорошо; а бесчестная тревога, основанная на любви к себе, – это несчастье. Вот вам в самой сжатой форме перемена во взгляде на жизнь, происшедшая во мне в последнее время.

Мне смешно вспомнить, как я думывал и как вы, кажется, думаете, что можно себе устроить счастливый и честный мирок, в котором спокойно, без ошибок, без раскаянья, без путаницы жить себе потихоньку и делать не торопясь, аккуратно все только хорошее. Смешно! Нельзя… Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать, и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие – душевная подлость. От этого-то дурная сторона нашей души и желает спокойствия, не предчувствуя, что достижение его сопряжено с потерей всего, что есть в нас прекрасного».

Покой — душевная подлость. Успокоиться, остановиться, перестать метаться, бороться и даже ошибаться при этом — значит совершить подлость. Такая остановка смерти подобна.

Вот что такое это «русское несчастье» — это несовпадение с миром, с его малыми формами. И вот что такое пошлое счастье — это совпадение с миром, остановка. Уснуть, замереть, погибнуть душой.

 Блока есть стихотворение «Поэты», где эта грань проводится:

За городом вырос пустынный квартал

На почве болотной и зыбкой.

Там жили поэты,- и каждый встречал

Другого надменной улыбкой.

Напрасно и день светозарный вставал

Над этим печальным болотом;

Его обитатель свой день посвящал

Вину и усердным работам .

Когда напивались, то в дружбе клялись,

Болтали цинично и прямо.

Под утро их рвало. Потом, запершись,

Работали тупо и рьяно.

Потом вылезали из будок, как псы,

Смотрели, как море горело.

И золотом каждой прохожей косы

Пленялись со знанием дела.

Разнежась, мечтали о веке златом,

Ругали издателей дружно.

И плакали горько над малым цветком,

Над маленькой тучкой жемчужной…

Так жили поэты. Читатель и друг!

Ты думаешь, может быть,- хуже

Твоих ежедневных бессильных потуг,

Твоей обывательской лужи?

Нет, милый читатель, мой критик слепой!

По крайности, есть у поэта

И косы, и тучки, и век золотой,

Тебе ж недоступно все это!..

Ты будешь доволен собой и женой,

Своей конституцией куцой,

А вот у поэта — всемирный запой,

И мало ему конституций!

Пускай я умру под забором, как пес,

Пусть жизнь меня в землю втоптала,-

Я верю: то бог меня снегом занес,

То вьюга меня целовала!

Блок не приукрашивает поэтов, он их описывает с некой показной нарочитостью — они напиваются, блюют, затем выползают как псы и наконец подыхают где-то под забором, укрываемые снежком. Но Блок это демонстрирует с такой нарочитостью только потому, что глубоко ненавидит обывательскую лужу и ежедневные бессильные потуги. Он готов принять трагический, несчастный удел поэта как монашеский постриг. Что угодно, но только не тесный обывательский мирок, ограниченный «куцей конституцией». Это все проявления болезни не совпадения с миром сем.

Поэтому я, вместо того, чтобы использовать бесконечные политологические деления, прибег бы к тому делению, что использует Аврелий Августин в трактате «О граде Божием». Я позаимствую названия, но не всю ту смысловую нагрузку, что есть у Августина. Существует в человечестве два незримых Града — град небесный и град земной. И граждане града небесного никогда не совпадут с земным, всегда будут испытывать в нем неуспокоенность, страдание, впадать в тоску или саморазрушение, уходить в скиты в поисках просветления, или взрывать существующий порядок, в надежде потрясти основы царства князя мира сего…