Исповедь Кинга и настоящая Америка

Стивен Кинг – наш потрясающий современник. Это литературный колосс, чьё дарование в области словесности просто не поддаётся описанию, человек планетарного охвата, остающийся популярным у самых широких масс даже в эпоху полного угасания литературы – потому что сумел отыскать верную форму разговора с народами. Но лично для меня Кинг уникален и своей честностью, порядочностью, трезвомыслием и нравственным стержнем. Мало кто осуществит в полной мере «американскую мечту» — и не окажется растлен этой «американской мечтой». Мало кто, войдя в состав долларовых миллионеров, в круг самых богатых и знаменитых – сумеет сохранить трезвый взгляд на жизнь и людей. Мало кто сможет не поддаваться презрению к «простонародью», вскарабкавшись на такие вершины признания и финансового успеха.

А Стивен Кинг смог. Он прошёл испытание не только огнём и водой, но ещё и самое сложное – медными трубами, и остался человеком, остался самим собой. В числе прочих его великих достоинств – именно Кинг знакомит нас с настоящей Америкой, показывая подноготную американского общества, всё то, что США стремятся скрыть под глянцем своей оголтелой пропаганды «рая земного» и «града на холме».

Такой Америки мои одноклассники 80-х годов, «перестроечного» безумия – не видели и не знали. Им подсовывали совсем другую Америку, карамельную, завидную, без проблем, страну, в которой очень хочется жить, сбежав из «серого совка» с его якобы невыносимыми бытовыми неурядицами…

Если бы мои одноклассники ТОГДА прочитали биографическую исповедь Кинга – они бы, конечно, совсем не так радужно думали об американском образе жизни.

И вряд ли им, мальчишкам советских 80-х, захотелось бы перебраться в США, если бы они узнали НАСТОЯЩИЕ США. Как пел Остап Бендер, которого мы не услышали – «не скрою, быть может, я слишком доверял// рекламным картинкам в журналах»…

Мы доверились именно глянцевым рекламным буклетам, отменившим для нас правду жизни, и очень способствовавшими нашему роковому выбору. Предатели СССР, державшие в своих руках ВСЕ тогдашние СМИ, внушали нам очень простой дуализм:

-Есть чёрная мгла, это СССР и есть рай на земле, США…

И моё поколение не видело оттенков. Оно поверило химерам А.Н.Яковлева, державшего в своих руках пропагандистский аппарат гибнущей империи. В 1990-м году, в его угаре и безумии, вовсе не кинговскими, а какого-то сталиниста показались бы вот такие выводы бесподобного Стивена:

— Мысль, что творчество и дрянь, меняющая сознание, ходят парами, — это один из величайших мифов поп-интеллигенции нашего времени. Четыре писателя двадцатого столетия, на чьей ответственности это по большей части лежит, — Хемингуэй, Фицджеральд, Шервуд Андерсон и поэт Дилан Томас. Это они создали наше представление об экзистенциальной англоязычной пустыне, где люди отрезаны друг от друга и живут в атмосфере эмоционального удушья и отчаяния…

«Англоязычная пустыня одиночества, эмоционального удушья и отчаяния» — как далеко это от плоских мифов Горбачёва и Ельцина про сказочную Америку-Китеж! Крупнейшие англоязычные писатели ХХ века говорят о цивилизационном тупике американского общества, и не просто говорят, а всем своим поведением доказывают это, буквально убивая себя от отчаяния алкоголем!

А итоги их жизни подводит пятый крупнейший писатель ХХ века, более известный в мире, чем даже четверо перечисленных. Есть о чём задуматься, правда?! А может, вовсе не «свободу» несут все эти «марши памяти Немцова» и майданы, а «пустыню, где люди отрезаны друг от друга и живут в атмосфере эмоционального удушья и отчаяния»?

+++

Кинг – патриот своей страны, который всегда гордился тем, что он американец. Он ищет и находит много хорошего в своей стране (да мы и без него нашли бы там много прекрасного). Но он не дешёвый пропагандист без стыда и совести, который, замазывая язвы родного общества, выдаёт толстый слой косметики за естественный цвет лица Отечества.

США – земля славы и величия, великая держава. Но это отнюдь не рай и не пасторальная Аркадия, как нам вбивали в «перестроечной» школе.

Если сопоставить советскую жизнь и американскую, описываемую Кингом, то поневоле предпочтение отдашь советской. О которой, кстати сказать, Кинг ничего не знает, и даже не заикается о ней. Он ведь отнюдь не коммунист. Просто факты, и ничего кроме фактов.

Не будем забывать, что факты эти перечисляет великий писатель, поднявшийся на самые вершины славы и богатства, оглядываясь на собственную судьбу с этих вершин. И голова у него не закружилась от фимиама и запаха больших денег!

Вот мы встречаем Стивена Кинга, молодого писателя, уже опубликовавшегося в целом ряде американских журналов. Его советскому коллеге первая же публикация в весомом журнале дала бы благополучие и финансовую стабильность (знаю, о чём говорю). А что же Кинг? Кинг, равного по дарованию которому не отыщешь среди современников?

— Моя комната в нашем дерхемском доме была наверху, под скатами крыши. Ночью я лежал в постели под скатом – если бы я сел, мог бы отлично стукнуться головой – и читал при свете лампы на гибкой стойке, которая отбрасывала на потолок причудливую тень в виде боа-констриктора. Иногда в доме бывало тихо, только вздыхала печка и бегали крысы на чердаке…

Он продолжает отсылать рассказы в журналы, и их публикуют, высылают гонорары. Эти гонорары могут решить лишь локальные проблемы. Какой-то системы поддержки писателя в США нет, и Кинг вообще не знает, что она может быть. Ему и в голову не пришло бы искать поддержки в Союзе писателей или Литфонде! За неимением таковых в его стране…

+++

Кинг вспоминает:

-…я получил работу на прядильно-ткацкой фабрике Варумбо в Лисбон-Фоллз. Мне на эту работу не хотелось – она была тяжелой и скучной, а сама фабрика была говенным сараем, нависающим над грязной Адроскоггин-ривер, как работный дом из романов Диккенса, – но деньги были нужны.

Мать кое-как зарабатывала домоправительницей в заведении для умственно неполноценных в Нью-Глочестере, но она была решительно настроена увидеть меня в колледже, как моего брата Дэвида (Университет штата Мэн, выпуск 1966 года, с отличием). В ее представлении образование даже само по себе было почти десятым делом.

Дерхем, Лисбон-Фоллз и Университет штата Мэн в городе Ороно были частью маленького мирка, где люди были соседями и совали нос в дела соседей на вечеринках в городишках Стиксвилля. В большом мире мальчики, которые не поступали в колледж, отправлялись за океан воевать на необъявленной войне мистера Джонсона, и многие возвращались оттуда в цинковых ящиках.

Маме нравилась Линдонова «Война против нищеты» («Вот это война, которую я поддерживаю», – говорила она иногда), но не война в Юго-Восточной Азии. Однажды я ей сказал, что мне неплохо бы пойти добровольцем – наверняка от этого родится книга.

– Стивен, не будь идиотом, – ответила она. – С твоими глазами тебя первого подстрелят. Мертвым ты ничего не напишешь.

Она говорила всерьез – она уже составила мнение и настроила сердце. А потому я подал заявления в университеты, подал прошение о ссуде и пошел работать на ткацкую фабрику. На тех пяти-шести долларах в неделю, которые мне удавалось заработать отчетами о турнирах по боулингу для «Энтерпрайза», я бы далеко не ушел.

Для сравнения – свидетельство А.Асатряна, моего армянского друга. Асатрян в ереванской газете публиковал, как ушедший из спорта спортсмен, крошечные заметки о матчах.

-В них было то два, то вообще один абзац… — вспоминает он о советской Армении – Ну, просто, кто играл и с каким счётом игра закончилась… В конце месяца я получал то 80, то 120 рублей, а это была тогда, по сути, нормальная зарплата… Я с изумлением узнал, что можно жить, и неплохо, если пишешь в газету по 4-6 абзацев текста в месяц!

Невольно встаёт вопрос: от чего мы отказались? И во имя чего? От полноценной творческой жизни – ради попадания в, словами Кинга, «англоязычную пустыню одиночества, эмоционального удушья и отчаяния»?

+++
Вот ещё подлинные воспоминания С. Кинга о жизни, которую он вёл в США, будучи уже признанным и состоявшимся (хотя, конечно, не таким известным, как ныне) молодым писателем:

— …стало легче. Во-первых, меня перевели в красильню на первом этаже, где было градусов на пятнадцать прохладнее. Моя работа состояла в окраске образцов сукна в сиреневый или темно-синий цвет. Приятно думать, что до сих пор у кого-нибудь в Новой Англии в шкафу висит пиджак, покрашенный вашим покорным слугой. Не лучшее было лето в моей жизни, но мне удалось не попасть в шестерни и не сшить себе пальцы на тяжелой швейной машине, на которой прострачивали некрашеные ткани.

На праздник Четвертого июля фабрика закрылась на неделю. Работавшие на Варумбо более пяти лет получили на этот срок оплаченный отпуск. Тем, кто еще пяти лет не проработал, была предложена работа в команде, которой предстояло вычистить фабрику сверху донизу, включая подвал, который уже лет сорок никто не трогал. Я бы, наверное, согласился, но все места оказались заняты раньше, чем десятник добрался до школьников, которые все равно в сентябре слиняют. Когда на следующей неделе я вернулся на работу, один из ребят в красильне мне сказал, что я много чего упустил – классно было. «Крысы там в подвале здоровенные, как кошки, – сказал он. – Да что там, есть и размером с собаку».

Крысы размером с собаку! Вау!

Позднее Кинг напишет на этот сюжет один из своих гениальных текстов, щедро прибавив фантастики, приправив историю своим неподражаемым воображением…

— …через два месяца журнал «Холостяк» купил рассказ за двести долларов… У меня в буквальном смысле захватило дух. Я разбогател.

— Летом 1969 года я получил работу в библиотеке Университета штата Мэн. Время было и отличное, и мерзкое. Никсон во Вьетнаме приводил в исполнение свой план окончания войны, который, похоже, состоял в том, чтобы разнести в клочья всю Юго-Восточную Азию. «Вот вам новый босс, – пели «The Who», – такой же, как прежний». Юджин Мак-Карти был занят своей поэзией, а счастливые хиппи разгуливали в штанах колоколом и футболках с надписями «УБИВАТЬ РАДИ МИРА – СОВОКУПЛЯТЬСЯ РАДИ ЦЕЛОМУДРИЯ», босые девчонки танцевали при луне, а Кенни Роджерс был еще в первом издании. Мартина Лютера Кинга и Роберта Кеннеди убили, но еще живы были Дженис Джоплин, Джим Моррисон, Боб Беар Хайт, Джимми Хендрикс, Кэсс Эллиот, Джон Леннон и Элвис Пресли, и они еще выступали. Я жил неподалеку от кампуса в меблирашках Эда Прайса (семь баксов в неделю, включая смену постельного белья). Люди попали на Луну, а я попал в список деканата. Чудеса продолжали происходить.

Кинг рассказывает о создании семьи в своей неподражаемой ироничной и яркой манере:

— …Получилось. Наш брак оказался долговечнее всех мировых лидеров, кроме Кастро (от себя добавлю, что потом брак Кингов пережил и Кастро – А.Л.), и раз мы до сих пор разговариваем, спорим, занимаемся любовью и танцуем у «Рамонеса» – габба-габба-хей! – значит, получилось. Мы принадлежим к разным религиям, но феминистка Табби никогда не была особенно ревностной католичкой – у католиков мужчины устанавливают правила (в том числе Богом данное правило не пользоваться презервативами), а женщины стирают. А я верю, что Богу нет дела до организованных религий. Мы оба из одних и тех же слоев рабочего класса, оба едим мясо, в политике поддерживаем демократов и, как все янки, с подозрением относимся к жизни вне Новой Англии. Мы сексуально совместимы и по натуре моногамны. Но сильнее всего нас связывают слова, язык и работа всей нашей жизни.

Мы встретились, когда работали в библиотеке, а влюбился я в нее осенью шестьдесят девятого на поэтическом семинаре – я был на старшем курсе, Табби – на младшем. Частично я влюбился в нее потому, что понял, как она относится к своей работе. Потому что она понимала, что это за работа. И еще потому, что на ней было соблазнительное черное платье и шелковые чулки – такие, на подвязках.

Мне не хочется говорить осуждающе о своем поколении (хотя я это делаю: ведь мы могли изменить мир и променяли это на «магазин на диване»), но среди известных мне студентов-писателей бытовал взгляд, будто настоящее писательское вдохновение приходит спонтанно, в буре чувств, и его надо ловить сразу – когда строишь лестницу в небо, нельзя просто торчать рядом с молотком в руке.

Лучше всего Ars Poetica выразил в 1969 году Донован Литч в такой песне: «Сначала есть гора/А после нет горы/А после снова есть». Будущие поэты жили в слегка толкиенутом мире, вылавливая стихи из эфира. Почти единодушным было мнение: серьезное искусство приходит… оттуда!

После трех лет брака у нас уже было двое детей. Они не были ни плановыми, ни внеплановыми; просто появились, когда появились, и мы им были рады. У Наоми все время болели уши. Джо был вполне здоров, зато он, казалось, никогда не спит. Когда у Табби начались схватки при его родах, я сидел с другом в машине в открытом кинотеатре в Брюере – была программа из трех фильмов ужасов. Уже шел третий фильм («Мельницы трупов») и второй блок из шести банок пива, когда прозвучало объявление:

«СТИВ КНИГ, ВЕРНИТЕСЬ ДОМОЙ! ВАША ЖЕНА РОЖАЕТ! СТИВ КИНГ, ВЕРНИТЕСЬ ДОМОЙ! У ВАШЕЙ ЖЕНЫ РОДЫ!»

Когда я выезжал к выходу на старом «плимуте», сотни две клаксонов зашлись в веселом салюте. Многие стали мигать фарами, окатывая меня сиянием. Мой друг Джимми Смит так ржал, что скатился на пол возле пассажирского сиденья. Там он и оставался почти всю дорогу до Бангора, копошась между пивными банками. Когда я приехал, Табби уже собралась и была спокойна. Джо родился всего через три часа после этого и вышел на этот свет достаточно просто. Следующие лет пять с ним ничего не было просто. Но он был нашей радостью. Оба они были. Даже когда Наоми ободрала обои над своей кроваткой (наверное, она считала, что прибирает дом), а Джо нагадил на плетеное сиденье кресла-качалки, которое стояло у нас на крыльце, они были для нас радостью.

— Я… поступил в колледж и в Университет штата Мэн, и через четыре года вылез оттуда с дипломом учителя… примерно как вылезает из пруда охотничий пес с убитой уткой в зубах. А утка действительно оказалась дохлая. Работы учителя я найти не мог, а потому пошел работать в прачечную Нью-Франклин на зарплату вряд ли больше той, что получал на ткацкой фабрике за четыре года до того. Семью свою я держал на разных чердаках, которые выходили… на куда менее аппетитные улицы Бангора – те, где всегда в два часа ночи на воскресенье проезжает патрульная машина.

И снова о прачечной, где он подрабатывал, чтобы как-то свести концы с концами:

— Мне никогда не приходилось видеть в Нью-Франклине человеческой одежды в стирке – разве что когда бывал «пожарный заказ», оплаченный страховой компанией (почти все пожарные заказы состояли из одежды с виду отличной, но пахнущей, как горелая обезьянятина). А больше всего мне приходилось засовывать и вытаскивать простыни из мотелей прибрежных городков штата Мэн и скатерти из ресторанов тех же городков. И скатерти были исключительно мерзкими. Обычно туристы, заказывая обед в штате Мэн, просят устриц и омаров. Чаще – омаров. Когда скатерти из-под этих деликатесов доходили до меня, воняли они до небес и часто кишели червями. Когда загружаешь баки, червяки пытаются залезть тебе на руки – будто знают, гады, что ты их сварить собираешься. Я думал, что в свое время к ним привыкну, но так и не привык. Черви – это было противно, а вонь разлагающихся устриц и омаров – еще противнее. «Почему люди едят так по-свински? – задумывался я, заваливая в баки машин скатерти из ресторанов. – Почему, черт побери, они такие свиньи?»

А простыни и скатерти из больниц – это было еще хуже. Летом они тоже кишели червями, но эти черви кормились не остатками омаров и устриц, а кровью. Инфицированное белье, простыни, наволочки мы засовывали в так называемые чумные мешки, которые в горячей воде растворялись, но кровь в те времена не считалась особенно опасной. Иногда в больничной стирке попадались небольшие сюрпризы. Это бывало что-то вроде табакерок с чертиками. Однажды я нашел стальное подкладное судно и пару хирургических ножниц (от судна толку мало, зато ножницы в хозяйстве очень пригодились). Эрнест Роквелл по кличке Рокки, с которым я работал, как-то в белье из Восточного медицинского центра штата Мэн нашел двадцатку и слинял с работы в полдень, чтобы напиться. («Уход с работы по чрезвычайным обстоятельствам», как он это назвал.)

Однажды в одной из своих стиральных машин я услышал странное пощелкивание. Конечно, я тут же нажал кнопку экстренной остановки, думая, что у проклятой железяки полетели шестеренки. Открыв дверцу, я вытащил здоровенный ком хирургических халатов и шапочек, сам при этом вымокнув насквозь. Под всеми шмотками на дне бака рассыпались предметы, похожие на полный комплект человеческих зубов. У меня мелькнула было мысль сделать из них ожерелье, но потом я их выгреб и кинул в мусорную корзину. Моя жена много чего от меня видела за годы нашей жизни, но вряд ли у нее хватило бы чувства юмора принять такую шутку.

— …Единственной отдушиной были любезности от журналов «Щеголь», «Холостяк», «Адам» и «Бахвал»… В 1972 году… беллетристика в них сходила на нет, но мне повезло поймать последнюю волну. Писал я после работы; мы жили на Гроув-стрит, что было близко от прачечной «Нью-Франклин». А иногда я писал и во время обеденного перерыва. Понимаю, что это звучит невыносимой пошлятиной в стиле биографии Эйба Линкольна, но не так уж это было трудно – я при этом развлекался. Мои рассказы, даже самые мрачные – это было кратковременное бегство от хозяина, мистера Брукса, и Гарри-уборщика.

Бывали времена – особенно летом, когда приходилось глотать солевые пилюли, – когда мне становилось ясно, что я просто повторяю жизнь своей матери. Обычно эта мысль казалась забавной. Но если я уставал или приходили дополнительные счета, а денег, чтобы их оплатить, не было, она казалась ужасной. Тогда я думал: «Нет, не так должна быть устроена наша жизнь». И тут же приходила другая мысль: «Точно так же думает полмира».

— Рассказы, которые мне удалось продать в мужские журналы между августом семидесятого, когда мне дали чек на двести долларов за «Ночную смену», и зимой семьдесят третьего – семьдесят четвертого, были тоненьким скользким барьером между нами и конторой по выдаче пособия. (Моя мать, стойкий республиканец всю свою жизнь, передала мне свой глубочайший ужас перед «сидением на шее округа»; некоторая доля того же ужаса была и у Табби).

-… Переход от машины к нашей квартире в то воскресенье был точкой глубокого спада. Я нес Наоми и сумку с детским комплектом для выживания (бутылки, лосьоны, пеленки, спальные шмотки, распашонки, носочки), а Табби несла Джо. За собой она тащила сумку с грязными пеленками. Мы знали, что Наоми нужно «розовое», как мы называли амоксициллин. «Розовое» было дорого, а мы сидели на мели. То есть без гроша.

Как-то мне удалось открыть дверь внизу, не уронив дочь, и теперь я внес ее внутрь (она так горела, что моя грудь ощущала жар, как от вытащенного из печки угля), и тут я заметил торчащий из почтового ящика конверт – редкая субботняя почта. Молодые семьи мало получают писем; будто об их существовании только электрические да газовые компании помнят. Я вытащил конверт, молясь про себя, чтобы это не оказался очередной счет. Это и не было счетом. Мои друзья в издательской корпорации «Дьюджент», поставщики «Холостяка» и многих других изданий для взрослых, прислали мне чек за «Иногда они возвращаются» – длинный рассказ, который я уже и не думал кому-нибудь продать. Чек был на пятьсот долларов – сумма больше любой, что мне приходилось получать. Вдруг оказалось, что нам доступен не только визит к врачу и розовое, но еще и отличный воскресный обед. И кажется мне, что когда дети уснули, мы с Табби предались нежности.

-… Мы заботились друг о друге и о детях как могли. Табби работала в «Данкин Донутс» и вызывала копов, когда зашедшая за кофе пьянь наглела. Я стирал простыни из мотеля и продолжал писать одночастевые фильмы ужасов.

«Кэрри» я начал, когда нашел уже работу преподавателя английского в ближнем городке Хэмпден. За нее собирались платить шесть тысяч четыреста долларов в год, что казалось невообразимой суммой после доллара шестьдесят за час в прачечной. Если бы я посчитал получше, не забыв все педсоветы и проверку тетрадей, мне эта сумма показалась бы куда более вообразимой, и наше положение стало бы еще хуже.

К концу зимы семьдесят третьего мы жили в трейлере в Хермоне, маленьком городишке к западу от Бангора. (Намного позже, давая интервью «Плейбою», я назвал Хермон «Задницей мира». Хермонцы были в справедливой ярости, и я приношу им свои извинения. На самом деле он всего лишь подмышка мира.)

Ездил я на «бьюике» с барахлящей коробкой передач, которую мы не могли себе позволить починить, Табби все еще работала в пончиковой, и телефона у нас не было. Просто ежемесячная плата была нам не по карману».

+++

Эти подробности, заставляющие нас, помнящих СССР, ностальгически вздыхать об утраченном, Кинг не смог и не захотел забыть – когда поднялся на вершину славы и богатства.

Мог бы скрыть, большинство на его месте так бы и сделали – а он не стал. Вопреки всем растлевающим эффектам больших денег – он сумел остаться всё тем же парнем из прачечной, из страны, которой мы, «советские школьники» не знали.

Из тех, настоящих, США – в которые нам и в голову бы не пришло мечтать перебраться. Из тех, настоящих США – которые так заметно проигрывают советскому образу жизни.

Из тех настоящих США – которые нам подло подменили гламурно-буклетным рекламным обликом «страны без проблем», разрушив то, что составляло наше счастье, наше будущее и нашу жизнь.

Я, конечно, дал лишь краткие выдержки из биографии-исповеди Стивена Кинга. И я бы очень рекомендовал вам прочитать всю книгу, благо, что она наконец, вышла на русском языке. Там ещё очень много интересного!

Как поётся в нашей песне –

Мгновенья раздают кому позор, кому бесславье,
А кому бессмертие…

Стивен Кинг своё бессмертие в пантеоне общечеловеческой славы честно заслужил.

А вот не к нам ли, допустившим «перестройку» и ельцинизм относится первая строчка приведённого текста старой песни?