Реквием по культуре или Прости нас, Есенин

Вообще, теперь самое страшное, самое ужасное и позорное даже не сами ужасы и позоры, а то, что надо разъяснять их, спорить о том, хороши они или дурны.

(И.А. Бунин)

В честь 125-летия Сергея Есенина на территории Московского государственного музея его имени открыли памятник поэту работы некоего Григория Потоцкого. Автор называет исчадие своего воображения иногда «Реквием по Есенину», а иногда «Ангел русской поэзии».

Благодарные москвичи оценили по достоинству «сие» в комментариях:

«Какая агрессивная пошлость и безвкусица».

«Я несколько минут хлопала глазами, пытаясь это осмыслить».

«То ли крылья подрезали, то ли ласты склеил. Прости нас, Есенин».

«Напоминает терминатора Т-1000 в сцене на металлургическом заводе».

«Я редко высказываюсь так однозначно о произведениях искусства. Но, по-моему, это откровенное уродство».

И здесь как раз тот случай, когда о вкусах спорят до полного изнеможения либо своего, либо оппонента. Почему-то у любого, самого отвратного произведения, будь то книга ни о чем, глупый фильм, корявая картина или дегенеративная «инсталляция», обязательно найдется поклонник, уверяющий, что все вокруг недоразвитые ограниченные обыватели, а вот он — художественно одаренная натура — сразу понял, что автор вложил в свой шедевр глубокий смысл и тонкие переживания. У памятника Есенину тоже есть поклонники:

«После первых секунд жесткого удара по глазам, я бы сказала, удара в лицо, вдруг тормозишь и начинаешь думать. Каждый думает о своем, додумывает согласно своему опыту и знаниям, но главное — думает. Невредное качество всего живого».

«Трагедия его жизни отражена. Очень люблю поэта, и, глядя на эту композицию, мысли те же, что и обычно, жаль, что убили, не смог он поднять эти крылья и полететь».

«По-моему, памятник удивительно тонкий и заложенная в нем идея удивительно глубокая. Тут в комментах вспоминали (и ставили в пример!) памятник Есенину на Тверском бульваре. На мой взгляд, их, конечно, невозможно уравнивать: тот — массовый продукт, который ничего нам не говорит о человеке, которому его поставили. Здесь же скульптура однозначно индивидуальная, а заложенная в ней идея очень светлая и пронзительная. Вспомните жизнь Есенина и вы заметите, что это удивительно емкий образ».

Если бы подобный памятник был явлением единичным, то куда ни шло, один эксцесс «я так вижу» мир не перевернет — забросают автора по старинной традиции гнилыми помидорами и тухлыми яйцами, и непонятый «гений» сто раз подумает, а вдруг не «публика дура», а с ним что-то не то. Но дело в том, что других произведений уже то ли нет, то ли они не доходят до потребителя. Какие-то идиотские театральные постановки с элементами порнографии, певцы без голоса и слуха под «фанеру», инсталляции типа погнутой арматурины и картины в виде пары клякс на всю стену, сделали понятие «современное искусство» чуть ли не ругательным.

Некоторые старорежимные идеалисты считают, что искусство должно делать зрителя, слушателя лучше, учить думать и сопереживать. А некоторые думают, что достаточно самовыразиться, главное вызывать эмоциональный отклик у других людей. С этой точки зрения памятник Есенину вполне может считаться произведением искусства, поскольку выражения «агрессивная пошлость» или «откровенное уродство» — достаточно эмоциональная реакция. Лично же мое мнение — весь этот мутный вал деградантства в сфере российской «культурки» порожден бездарностью, нежеланием учиться и вкалывать, непрерывно оттачивая мастерство, безответственностью и безнаказанностью ее деятелей. Недаром сетевые острословы говорят: песня — это когда слова положили на музыку, а современная песня — это когда положили и на музыку, и на слова. И на слушателя, кстати, тоже.

В булгаковских «Записках на манжетах» есть прекрасная иллюстрация, каким образом криворукость, отсутствие таланта и ответственности если не перед публикой, так хоть перед собой может изгадить даже эталонные образцы искусства:

«Решили после «Вечера чеховского юмора» пустить «Пушкинский вечер».

Любовно с Юрием составляли программу.

— Этот болван не умеет рисовать, — бушевал Слезкин, — отдадим Марье Ивановне!

У меня тут же возникло зловещее предчувствие. По-моему, эта Марья Ивановна так же умеет рисовать, как я играть на скрипке… Я решил это сразу, как только она явилась в подотдел и заявила, что она ученица самого N. (Ее немедленно назначили заведующей Изо.) Но так как я в живописи ничего не понимаю, то я промолчал.

Ровно за полчаса до начала я вошел в декораторскую и замер… Из золотой рамы на меня глядел Ноздрев. Он был изумительно хорош. Глаза наглые, выпуклые, и даже одна бакенбарда жиже другой. Иллюзия была так велика, что казалось, вот он громыхнет хохотом и скажет:

— А я, брат, с ярмарки. Поздравь: продулся в пух!

Не знаю, какое у меня было лицо, но только художница обиделась смертельно. Густо покраснела под слоем пудры, прищурилась.

— Вам, по-видимому… э… не нравится?

— Нет. Что вы. Хе-хе! Очень… мило. Мило очень… Только вот… бакенбарды…

— Что?.. Бакенбарды? Ну, так вы, значит, Пушкина никогда не видели! Поздравляю! А еще литератор! Ха-ха! Что же, по-вашему, Пушкина бритым нарисовать?!

— Виноват, бакенбарды бакенбардами, но ведь Пушкин в карты не играл, а если и играл, то без всяких фокусов!

— Какие карты? Ничего не понимаю! Вы, я вижу, издеваетесь надо мной!

— Позвольте, это вы издеваетесь. Ведь у вашего Пушкина глаза разбойничьи!

— А-ах… та-ак!

Бросила кисть. От двери:

— Я на вас пожалуюсь в подотдел!

Что было! Что было… Лишь только раскрылся занавес и Ноздрев, нахально ухмыляясь, предстал перед потемневшим залом, прошелестел первый смех. Боже! Публика решила, что после чеховского юмора будет пушкинский юмор! Облившись холодным потом, я начал говорить о «северном сиянии на снежных пустынях словесности российской»… В зале хихикали на бакенбарды, за спиной торчал Ноздрев, и чудилось, что он бормочет мне:

— Ежели бы я был твоим начальником, я бы тебя повесил на первом дереве!

Так что я не выдержал и сам хихикнул. Успех был потрясающий, феноменальный. Ни до, ни после я не слыхал по своему адресу такого грохота всплесков. А дальше пошло crescendo. Когда в инсценировке Сальери отравил Моцарта — театр выразил свое удовольствие по этому поводу одобрительным хохотом и громовыми криками: «Biss!!!»

Крысиным ходом я бежал из театра».

На Михаила Афанасьевича этот случай произвел такое неизгладимое впечатление, что когда он писал пьесу о последних днях Пушкина, он создал ее без… Александра Сергеевича, чтобы не только в содержании, но и во внешности актера, который мог бы играть поэта, не было ничего, допускающего хотя бы намек на карикатурщину, пошлость, бакенбардную «ноздревщину». Первоначально соавтором был В.В. Вересаев, но писатели, будучи друзьями в жизни, в процессе работы над пьесой разошлись во взглядах на искусство. Булгаковским «Пушкиным» как основой для оперы всерьез интересовались такие корифеи как Прокофьев и Шостакович.

И если кто знаком с этой пьесой, то знает, что несмотря на отсутствие персонажа «А.С. Пушкин» как такового, гений «Солнца русской поэзии» пронизывает весь сюжет: его стихи, его любовь, сплетни великосветских негодяев, отравившие жизнь поэту, и зависть к его таланту бездарных коллег по цеху, его трагическая смерть и великая слава… Потому что Булгаков был талантливым писателем, настоящим тружеником, ответственным перед собой и людьми творцом, и понимал, что недопустимо гнать халтуру, тем более, когда речь идет о Пушкине, которого он считал идеалом и боялся бросить даже тень пошлости на великого поэта. Для него наваять, что называется, «задней ногой» претенциозную ахинею, да еще и отстаивать ее право на существование с криками «я художник — я так вижу» было недопустимо.

А сейчас — свобода творчества, все разрешается, все допускается, нет цензуры и нет самодисциплины, критического, требовательного отношения к самому себе, плодам своего творчества, зато есть наплевательское отношение к публике, для которой, собственно, и трудятся мастера «культурки». И непонятно, кто первый начал процесс распада и деградации, и кто должен его остановить: бездарные, но слишком высоко мнящие о себе «деятели искусства», или же неразборчивые потребители их продукта, которым можно скормить любые помои, потому что «пипл хавает» даже самую тошнотворную пищу для ума и души.

ПыСы. Автор скульптурной композиции «Реквием по Есенину» («Ангел русской поэзии») — член международного союза художников при ЮНЕСКО, академик Международной академии информатизации и президент Международной академии доброты, «экстрасенс и биоэнергетик» Григорий Викторович Потоцкий. Успешный 66-летний скульптор и живописец, ученик молдавского скульптора Лазаря Дубиновского, выпускник Одесского художественного училища им. М. Б. Грекова. Сам из Кишинева, с 1993-го живет в Москве. На его счету более 200 выставок, более 120 памятников в России, США, Франции, Мексике, Турции, Канаде, Непале, Латвии, Армении, Болгарии, Румынии и др. Очень плодовит, берется за все — от памятника Андрею Сахарову в Нижнем Новгороде, памятника семье Рерихов (в виде пирамиды) в Индии или памятника Александру Солженицыну в Эквадоре до памятника «Неизвестному спасителю евреев» в американской Филадельфии и памятника Бобу Марли на Ямайке. В 2007 году в Нью-Йорке вручил тогдашнему генсеку ООН Пан Ги Муну макет памятника «Благодарность Америке. Америка — победа мира». В последние годы занят проектом повсеместного размещения своих странноватых трехметровых конструкций «Символ мира и доброты «Одуванчик» (металлический стержень, из которого в разные стороны расходятся пруты; к прутьям припаяны изображения раскрытых человеческих ладоней с глазом посередине), в которых многие видят «мрачную оккультную каббалистическую символику». Говорят даже, что Григорий Викторович пользуется покровительством московской мэрии.

Остается надеяться, что этот успешный скульптор с мощным послужным списком остановится на многострадальном Есенине и больше не станет тревожить покой усопших своими так называемыми «реквиемами».