Экономическое представление о будущем

​Понятие о трудолюбии и лени, о полезном человеке и тунеядце корнями восходит к родо-племенным началам с их натуральным хозяйством. Например, у рыбака может не быть рыбы только в двух случаях: или в случае какой-то глобальной катастрофы, когда вся рыба в море вымерла, что, как вы понимаете, исключительное и слишком заметное явление, которое ни с чем не спутаешь. Или – потому что рыбак плохо рыбачил. Ведь рыбак – натуральный хозяин. Между ним и морем, полным рыбы, ничего не стоит. Как между ним и рыболовецкой снастью. В силу этого сформировались устойчивые представления об изобилии у трудолюбивого. И о нищете, которой наказывается тунеядец и лентяй. Они вошли сперва в «протестантскую трудовую этику» раннего капитализма (когда бедность считалась пороком самого человека, а не общественных отношений), где была уже неадекватна реальности.

И уж совсем нелепо эти представления о богатстве как итоге трудолюбия и бедности, как уделе тунеядцев, смотрятся в современной либеральной доктрине.

Повторяю: понятия о лени и трудолюбии сформировались в среде натуральных хозяев, которые сами непосредственно (или в режиме простейших бартерных обменов) употребляли непосредственно ими же произведённый продукт.

Был ли в той среде человек – кузнец своего счастья? Конечно, да. Его трудолюбие и профессиональные навыки непосредственно создавали тот субстрат, который называют «богатством». В той обстановке хороший пасечник имел много мёда, а плохой мало.

Всё изменилось, как только появилось разделение труда. Появилось оно не просто так, а потому что давало практически неограниченные резервы роста производительности. Продуктивность хозяйственной деятельности в режиме разделения труда возрастает многократно. Но человек платит за это тем, что становится из кузнеца своего счастья заложником системы, в которую попадает. Его место и вознаграждение в этой системе – уже никак не связаны с ним, с его трудом, профессионализмом, с его личностью. Всё дело в том, что он не потребляет того продукта, который производит. А это значит, что если этот продукт перестанут покупать, то он просто умрёт: ведь использовать свой продукт сам, без продажи на сторону человек, в условиях разделения труда, не может! Куда девать педаль от велосипеда, если прекращено производство велосипедов?! Ты, может быть, делаешь лучшую педаль на свете, качественную и при этом недорогую, но куда её девать – если сборка, частью которой ты был, прекращена?

Зависимость человека от продаж стала причиной множества стихийно образующихся трагедий. Например, хорошо известная трагедия индийских ручных ткачей, костями которых засыпал все холмы Индии механический ткацкий станок. Земледелец может сам скушать то, что не удалось продать, а ткач не может сам кушать то, что сделал. Он умирает в муках, в прямом и буквальном смысле слова…

Расправы рыночной стихии над заложниками разделения труда – это одно. Есть и другое, ещё более опасное: рукотворные расправы над ними. Люди вообще по природе своей на подлость горазды, и быстро смекнули, что заложники – обречены подчиняться, что бы им ни приказали. Если в стихийном бедствии никто не заинтересован, и оно случается само по себе, когда случается – то в рукотворном бедствии бедняков есть напрямую материально заинтересованные лица. И потому оно случается не тогда, когда «звёзды так сложатся», а тогда, когда заинтересованные лица дорвались до власти.

Если человек стал беспомощен в деле самообеспечения в рамках разделения труда – то почему бы этим не воспользоваться? Допустим, раньше, в условиях ремесленной мастерской он делал 10 горшков, и продавал их сам на рынке. Следовательно, получал плату за 10 горшков.

В условиях фабрики каждый в среднем (допустим) производит 100 горшков – и может получать плату за 100 проданных горшков. Эта сверхпроизводительсность заставляет людей кооперироваться, закрывает и убивает ремесленничество. Шутка ли – получать в 10 раз больше только потому, что объединились в коллектив, сложили и разделили усилия!

И вот хозяин системы говорит, что плата заложникам разделения труда за 100 проданных горшков – многовато. Хватит им и платы за 80 горшков, остальное хозяин кладёт к себе в карман. А у рабочих – и так в 8 раз больше, чем у одинокого ремесленника! Плохо, что ли?!

Неплохо. Но аппетит приходит во время еды. Руководство системы понимает, что может положить в свой карман уже не стоимость 20, а стоимость 40, 60, 80 проданных горшков. Это же прямой материальный интерес, понимаете? Чем меньше плата рабочим – тем выше прибыль владельца фабрики!

И в какой-то момент мы доходим до ремесленного уровня оплаты в стоимость от 10 горшков. Но там-то это была самооплата. Там человек создавал её непосредственно собственными руками! А здесь – это милость из окошечка фабричной бухгалтерии.

А что, если владелец пойдёт дальше? Если он снизит уровень оплаты с 10 до 8, 5, 3 стоимостей проданных горшков? Заложнику придётся или сражаться, рискуя жизнью (отсюда баррикады) – или смириться. Он ведь заложник. Он сам по себе, в отрыве от той кооперации, в которую включён – не может ничего, словно маленький ребёнок или глубокий старик. Он – в качестве рабочих рук – производит все блага и товары мира. Но он же, в качестве хозяйственной единицы – несамодостаточный ноль!

Сколько стоит участие мухи в процессе пахоты (имеется в виду известная басня, муха едет на воле, и говорит «мы пахали»)? Оно ничего не стоит: муха в труд вола ничего не добавила. Но ведь работодатель каждому старается доказать (и кровно в этом заинтересован) – что каждый – именно муха на пашущих волах. А как его переспорить, если в его руках необходимый для выживания ресурс, распределительная власть?

Что может ответить наёмник на фразу «ты и этого не заработал?». Обидеться и уйти? А куда? К другому нанимателю, который точно так же, личным кошельком, заинтересован ему доказывать, что он «и этого не заработал»?

Цена труда в натуральном хозяйстве объективна и очевидна: это, собственно и непосредственно, сам продукт по итогам. Если одинокий огородник вырастил 100 патиссонов, то именно эти патиссоны, в варёном, жареном виде или в маринаде и являются оплатой его труда. Тут немыслимо задать вопрос – «сколько ты заработал?». Объёмы заработка очевидны и объективно явлены…

Но очень трудно, почти невозможно в условиях разделения труда определить размер личного вклада в общий продукт. Даже я, экономист со стажем, затрудняюсь рассчитать долю школьного учителя в выплавке металлурга. С одной стороны, понятно, что она есть: учитель формирует личность, чьи знания и смекалка, личные качества и особенности характера непосредственно влияют на производительность труда. Так сколько вложила Марья Ивановна из среднеобразовательной в выплавку металлурга Пети?

Может быть, очень много, а может и совсем ничего. Может быть, Марьванна работала плохо – но Петя был очень хорошим от природы. А может, наоборот, Марьванна замечательный педагого, но Петя оказался тупым и невосприимчивым.

Как только мы начинаем выяснять, сколько же каждый внёс в общий продукт в режиме разделения труда – мы попадаем в зазеркалье неопределённости. И чем сложнее общество, чем прогрессивнее системы разделения труда – тем этой неопределённости больше. Получается, продукт производили солидарно тысячи людей, а оплату всем им по собственному произволу начисляет тот, кто взял конечную выручку за продукт!

И что с этим делать? Начнёшь возмущаться, что тебе мало дали – тебя вообще заменят на безработного[1], и ничего давать не будут. Поэтому приходится молча давиться слезами и чувством несправедливости. Но безропотно принимая любые условия – мы провоцируем работодателя постоянно их ухудшать.

Он всё больше убеждён, что платит нам «из своего кармана», и если платить меньше – то ничего не изменится. «А если нет разницы – зачем платить больше?» — задаётся обывательским вопросом реклама стирального порошка в наши дни.

И она, язви её в душу, страшным образом права!

+++

Понятно, что возвращение к натуральным хозяйствам – бредовая и нелепая утопия, чреватая чудовищным снижением продуктивности труда. Нам без величайших катастроф и масштабной архаизации никуда уже не уйти от разделения труда. Следовательно, вопросы этого разделения становятся и первостепенными и остро-злободневными. Они важнее всего. Люди делят и труд, и оплату труда. Одно с другим всё больше не совпадает: трудовой вклад одной величины, а оплата его – кратно меньше (или больше). Процесс не стихийный: за ним стоят шкурные интересы конкретных людей, которые завладели ситуацией. То есть процесс диспропорции трудового вклада и оплаты его – не просто «сбой» системы, а сознательно внедряемый в систему «вирус», программа, составленная талантливыми программистами.

+++

Как совместить статус хозяина своей судьбы с высокой продуктивностью разделения труда?

Советская власть была попыткой решения этой задачи, в чём-то удачной, в чём-то и нет, но она хотя бы понимала условие задачи. Нынешние же власти настолько ущербны, что не только решения – они и самой проблемы не видят.

«Куда ни глянь — повсюду нищие» – меланхолично выразила свои впечатления королева Елизавета от поездки по стране. Она воспринимала это как некое стихийное бедствие, не в состоянии связать нищету с собственным правлением, с качеством управления, с экономической системой. Королева не понимала причины появления большого количества нищих в Англии.

Тюдоры «боролись» с бедностью так, как если бы бедность была злонамеренным выбором самого человека, желающего навредить своей стране: против согнанных со своих земель крестьян, превращённых в бродяг, нищих, было принято т.н. «Кровавое законодательство»[2].

А ведь нужно понимать главное: при повышении производительности в рамках разделения труда человек перестаёт быть хозяином своей судьбы. Он становится заложником.

Допустим, в рамках натурального хозяйства вы выращивали и производили продукции на 10 рублей. А в рамках разделения труда стали получать 100 рублей. Впечатляющий рост – в 10 раз! А в чём проблема? В том, что в рамках натурального хозяйства вы держали производство в своих руках. Оно всегда было при вас. А в условиях разделения труда – вы миритесь с тем, что дают. Сегодня 100, завтра 50, а потом и вовсе три – но к старой жизни с её 10 гарантированными рублями уже не вернуться…

Если вы на своей земле выращивали все продукты сами – то сами бы создавали свой заработок. А если вы, в рамках разделения труда, перешли к выращиванию одной горчицы, петрушки или какао, то… Допустим, цена на петрушку или какао резко упала, а вам что делать? У вас не только нет собственных хлеба или картошки, но вы уже и забыли, как их выращивают, у вас ни техники, ни навыков, ни возможностей их делать снова больше нет!

Если пропадёт бетонная полоса – то современный самолёт сесть не сможет. Он разобьётся при посадке. И уже неважно (в этом случае), что он поднимал в 1000 раз больше груза, чем воздушный шар! Современный самолёт – заложник посадочных полос.

Фьючеризация – процесс, который мог бы мирно и бескровно привести к социализму без очередей и дефицитов. Фьючерс – это договор о поставках и ценах на будущее время (от английского слова futures — «будущее»). Смысл его в том, что ни цена, ни количество поставляемого товара на время договора не меняются[3].

Производитель точно знает, что ему гарантирован сбыт – но не может поднять цены (даже если ему это будет выгодно). Потребитель имеет поставки по твёрдым ценам, но лишён права отказаться от покупки.

То есть производитель картофеля спокойно выращивает свой картофель, зная, что он уже на стадии посадки продан покупателю. А покупатель защищён и от отсутствия картофеля, и от роста цен на него. По весне договорились, осенью рассчитались. И все довольны. А если так на много лет?

Фьючеризация содержит в себе много выгод. Она позволяет существенно снизить цены, потому что в цену товара не закладывается риск отсутствия сбыта. Она позволила бы стабилизировать объёмы производства, и в плановом режиме наращивать их. Она полезна для экологии – потому что не производится лишнего. Не тратится на лишнее (сгнивающее за невостребованностью) вещество и энергия (в нашем мире очень ограниченные). Она бережёт людям нервы, избавляет от стресса – потому что люди заранее знают, что им полагается и что они должны.

Фьючеризация обеспечила бы устойчивость как рабочих мест, так и торговых отношений. Но несмотря на всё это – я очень пессимистично смотрю на перспективы фьючеризации. Выход есть – но скорее всего, им не смогут воспользоваться по причине интеллектуальной ущербности как властей, так и масс.

+++

Что касается существующей динамики и её тенденций – то они совершенно безнадёжны. Проблему можно решить, привлекая науку, мощные информационно-вычислительные центры, организуя горизонтальное планирование[4] по принципу описанной мной фьючеризации.

Но сегодня нет даже зародышей научной организации производства и обмена! Власть претендует на силовое доминирование, не имея ни ума, ни желания взять на себя ответственность за организацию жизни и уровень жизни граждан. Иногда власть издаёт популистский «львиный рык», требуя помочь бедствующим, но это – не выход.

Чтобы помочь снабжению людей – нужно начинать с организации их труда и занятости, для того, чтобы сперва произвести то, что затем между ними будут распределять. Приведу пример: допустим, царь хочет накормить всех хлебом.

Хочет — прекрасно. Очень хорошее желание. Но откуда он возьмёт тот хлеб, который мечтает всем раздать? Один его вырастит, как богатырь Микула Селянинович?! Ясно же, что для раздачи хлеба нужно сперва организовать людей, чтобы они этот хлеб вырастили, создали «из земли, воды и солнца». Если этой организации нет – то и раздавать нечего. Остаётся лишь игра с нулевой суммой: чтобы одним дать хлеб, надо у других его отнять. Ибо того хлеба, что выращен «дополнительно и сверх» (за счёт администрирования) – его же нет!

Для того, чтобы обеспечивать уровень жизни гражданам, власть должна обеспечить и полезную занятость этих граждан. То есть вначале обложить их оптимальными обязанностями – чтобы потом иметь возможность дать им права, по итогам выполнения обязанностей.

Фьючеризация, избавляющее от ужасов рынка горизонтальное планирование, система взаимных гарантий, коллективной экономической безопасности – не может сложиться сама по себе. Её должно вводить и обеспечивать государство. Как государственную программу, по итогам которой каждый получает гарантированную прибыль ценой отказа от спекулятивных сверхприбылей.

А отказаться от сиюминутного «большого хапка», осуществляемого в рамках воровской психологии – для человека очень и очень непросто. Ведь человек вышел из животной среды, где всё построено на взаимном пожирании и взаимной ненависти конкурентной борьбы (дарвиновской «борьбы за существование»). Для фьючеризации экономики нужны идеология и мощное государство, ибо свободный рынок ведёт только к распространению взаимного зверства, к усугублению вражды по формуле «что не ему, то мне, что ему – то не мне»…

Эта формула становится ещё трагичнее и острее, если переключается на детей: «что его детям – то не моим, что моим – то отнято у его детей»…

Мы можем осуществить фьючеризацию (горизонтальное планирование), чтобы покончить с древним драконом социального каннибализма?

Теоретически – можем.

Практически – не вижу зацепок.

Я экономист и говорю в рамках экономики, а мой коллега А.Леонидов – социопатолог, и говорит в иных рамках. Он и помог мне понять, почему теоретически ясное и отчётливое знание не переходит в действие по формированию систем «горизонтального планирования», способного гарантировать стабильность всем на будущее.

Сейчас объясню его языком…

+++

Если вы дочитали эту сложную статью досюда – значит, вы «наш человек», рационалист с научным складом сознания. И – реалист, которому важно понять, что на самом деле, а не только то, что лично выгодно.

Между вами (нами) и теми, кто запускал инфернальные реформы приватизации – пропасть базовой познавательной платформы. Точнее, двух принципиально-разных систем познания.

Вы-то, как реалист, исходите из того, что жизнь должна продолжаться.

А они, в качестве смертопоклонников, исходят из того, что жизнь мира заканчивается вместе с ними.

При этом очень часто и вы, и они – не продумываете до конца этот базовый мотив.

У многих и реализм (идея о вечности мира и непрерывности, связности, причинности процессов в нём) и локализм (идея скорого и абсолютного конца всего вместе с твоей смертью) присутствуют в виде «инстинкта мышления», они как воздух – невидимы. Человек живёт и дышит реализмом или локализмом – но сам, внутренне, не осознаёт этого отчётливо.

Хотя именно реализм или локализм – базовая первопричина большинства поступков в наше время.

С точки зрения локалиста, достигшего личного обогащения – «всё идёт путём», как бы оно ни шло. Если у локалиста хороши личные дела – то совершенно не важно, что происходит в мире в целом, и какой ценой для окружающих куплено его благополучие. Локалист невосприимчив к любым аргументам, которые не способствуют его личному обогащению. Следовательно, он не станет с нами разговаривать до тех пор, пока какая-то катастрофа не сделает лично его нищим и расстреливаемым.

А тогда (после катастрофы) говорить с нами или ещё с кем-то будет поздно. Весь смысл поговорить о фьючеризации сейчас, пока катастрофа ЕЩЁ не случилась. Но локалист (классический представитель эгоистичной и узколобой пост-советской власти) – пока говорить не может: ему пока хорошо.

А когда ему станет плохо – то говорить будет поздно, но локалист об этом не думает. Он рассчитывает, что спровоцированная приватизаторскими махинациями глобальная катастрофа случится после его лично-биологической смерти. А если так – то ему пофиг: «я к тому времени уже помру, а как вы там будете кашу расхлёбывать после меня – меня не интересует». Это и есть СМЕРТОПОКЛОННИЧЕСТВО – страшный термин, выведенный неугомонным социопатологом Леонидовым.

Если у реалистов вселенная рассматривается как непрерывный процесс, не ограниченный во времени, то у смертопоклонников она рассматривается в узких локальных рамках: до их смерти, и ни секундой дольше.

Всё, что придумал Запад для обрушения единственно-перспективной формы цивилизации, СССР, очевидным образом ведёт к катастрофе человеческой цивилизации. Но тем, кто это придумал – пофиг. Они понимают итоговую катастрофу, но им пофиг. Они надеются, что цивилизация их биологическое тело переживёт, а дальше заглядывать – им и не надо!

Если мы говорим о сохранении и развитии цивилизации на неограниченный срок – это одно.

Если же мы говорим о том, чего хватит конкретно-нашему поколению (а дальше хоть трава не расти) – это совсем другое.

И вместе им не сойтись.

+++

Кратко резюмирую: выход есть. Он продуман и проработан. Но для того, чтобы воспользоваться им – мало теоретической конструкции. Нужны носители, живые носители для концепции фьючеризации.

И это самое слабое звено во всей конструкции человеческого знания: расчёт негодяев на то, что человечество «без них обойдётся», что украденное ими возместят «третьи лица», предотвращая своими подвигами ими спровоцированную катастрофу.

Этих «третьих лиц» взять неоткуда, если мы не станем ими.