Государство: от колыбели до могилы…

Продолжаем публикацию глав из книги А.Леонидова «ИДЕЯ СПРАВЕДЛИВОСТИ: Происхождение. Значение. Перспективы». Во второй главе, названной «Личная выгода и «думы о вечном» рассматриваются проблемы особых цивилизационных сбоев, связанных не с экономическими провалами, а с экономическими успехами систем. Как погибают цивилизации «на взлёте» и какие факторы разрушают внешне успешные, динамично развивающиеся общества? Ответ на этот вопрос актуален всегда, и потому рассматривается материал даже и древних времён. Но особенно актуален он для нас, живущих на руинах былой цивилизации…

Главная ошибка теоретиков 3-4 веков подряд, раскрывшаяся только в наши дни – в том, что эти теоретики игнорировали базовый уровень формирования мотивации.

Они брали базовую мотивацию человека в готовом виде, как будто она – врождённый инстинкт, подобный дыханию или сердцебиению. Дальше каждый теоретик пытался доказать, что его оппоненты врут по поводу справедливости, добра и зла, разума и истины, само существование которых теоретик принимал аксиоматически.

Например, враги социализма доказывали, что социализм не несёт той справедливости, о которой говорит. А сторонники социализма говорили, что нет, враки, социализм несёт именно ту справедливость, о которой он говорит.

Такой диалог сводится к спору о формальном, номинальном и неформальном, реальном достижении поставленной цели. Добро и зло у коммунистов и церковников идентичны, как однояйцевые близнецы, просто каждая из сторон подозревает другую в лицемерии.

Это и есть то, о чём я говорю: базовую мотивацию берут в готовом виде. Но она же не врождённая! И только в XXI веке мы стали отчётливо, на практике видеть, до какой степени представления о добре и зле, разуме и истине, о справедливости – не являются врождёнными.

Например, представления о добре и зле в материализме просто не существует[1], а в дарвинизме (теории слепой эволюции) оно имеет обратный характер[2]. О том, что добро и зло в дарвинизме меняются местами, писал не только Г.Спенсер[3] (социал-дарвинизм), но и сам Ч.Дарвин[4] (классический дарвинизм). Это было совершенно ясно и для интеллигенции начала ХХ века, включая, например, М.Горького, страстно ненавидевшего религию и симпатизировавшего атеизму[5].

Спор о реализме и номинализме теряет смысл при размывании и разрушении ясных представлений о добре и зле, о справедливом и нечестивом. Наиболее последовательный реалист от социал-дарвиниста – это А. Гитлер, а наибольший номиналист-очковтиратель – это добренький дедушка, и формальный дарвинист Л. И. Брежнев. Который, так сказать, учил в школах одному, а на практике делал совсем другое и даже противоположное (связанное с традиционными представлениями о добре и справедливости).

Поэтому, конечно, прежде всякой реализации должна возникнуть ИДЕЯ СПРАВЕДЛИВОСТИ, чётко, недвусмысленно и последовательно сформулированная. Потому что бурная реализация неизвестно чего – суть есть торжество безумия и чудовищных практик.

***

Начиная с XVIII века в истории общественной мысли предпринимаются попытки опровергнуть теорию храмового происхождения государства, согласно которой гражданское общество сформировалось из приходских религиозных общин. Многим мыслителям не нравилась очевидность: то, что гражданская ответственность и чувство гражданского долга вырастают напрямую из загробно-потусторонних взглядов людей.

Родились теории о военно-террористическом, хозяйственно-экономическом, случайно-ситуационном и др. происхождениях права, государства и общества. Между тем достаточно легко доказать, что ни на чём из вышеперечисленного ни государства, ни прочного общества (не толпы, а именно социума) основать невозможно.

История знает великое множество военно-террористических образований, ордынского типа, до и параллельно госстроительству. Все они отличались и отличаются крайней рыхлостью, недолговечностью, чрезмерностью роли личности вожака. Как правило, они не могут пережить смерти предводителя и распадаются, причём не столько под ударами извне, сколько в силу внутренних противоречий.

Насилие, положенное в основу орды, порождает мечту о бегстве из неё, воплощаемую при первом же удобном случае. Вместо необходимого государству и праву формирования единства формируется нечто прямо противоположное – осознание плена, невыгодности пребывания сообща. Никто из людей не желает находиться в обществе, навязанном ему извне и силой, не находящем никаких внутренних оснований лояльности в его душе. «Мы вместе – потому что нас заставили быть вместе. Зачем – не знаем. Как только ослабнет надзор – мы разбежимся в разные стороны»…

Более солидная и шире принятая теория о социально-экономическом происхождении государства, которое возникает из разделения труда связана с именами Адама Смита[6] и Давида Рикардо[7]. В частности, в своей работе «Начала политической экономии и податного обложения» Рикардо пытался, вслед за Адамом Смитом, дать анализ основных законов экономического общества. Он исходил из теории трудовой стоимости, т. е. признавал, что стоимость определяется трудом, затраченным на производство товара, и что труд является источником всякой прибыли.

Рикардо сознавал противоположность классовых интересов капиталистов и рабочих, доказывая, что понижение заработной платы повышает прибыль. Однако, как и другие буржуазные экономисты, он считал капиталистический строй незыблемым, вечным и утверждал, что личный интерес является единственным двигателем прогресса.

И у Смита, и у Рикардо в саму базовую основу теории вмонтировано неразрешимое противоречие, свойственное всякому экономикоцентризму, не понимающему роль веры и инфинизации мысли в процессе становления цивилизации. Мы видим, что у того же Рикардо личные интересы капиталиста противоречат общественным – но они же выступают двигателем (к тому же единственным!) общественного прогресса…

Логичнее предположить, что личные экономические интересы особи – это двигатель её личного экономического прогресса. И тогда всё встанет на свои места: личные интересы реализуются в личном проекте с личным торжеством (или неудачей). Личное торжество одного – беда окружающих (о чём пишет сам же Рикардо – ниже зарплаты рабочих, выше прибыль капиталиста), а личная неудача одного – шанс для другого на личную удачу. Когда падает большое дерево – у маленьких появляется шанс пробиться к солнцу. И закрыть собой солнце от других, как большое дерево закрывало его от них самих!

Такого рода схема едина для всего животного (и даже растительного) мира, но она никак не связана с прогрессом или цивилизацией. Ну, ладно, один другого дубиной зашиб – а в чём тут прогресс отношений-то? Ну не этот того – так тот зашиб бы этого, игра с нулевой суммой!

Ясно ведь, что для общественного прогресса нужны общественные интересы в качестве двигателя, а не зоологический инстинкт подгребания благ под себя, именуемый «частной собственностью», имеющий не только доисторическое, но даже и дочеловеческое отношение (всякий хищник метит свой охотничий участок – «моё»).

В марксизме экономическая теория происхождения прогресса «и цивилизации по его итогам» попыталась найти выход в классовой теории. Но теория Маркса также неубедительна, и представляет из себя лишь несколько модернизированный вариант «антагонистического объединительства».

Во всяком нападении агрессор, если он умён, стремится приумножить свои силы и уменьшить силы противника. Для этого пытаются доказать, что «со мной все», а «с ним – почти никого нет». Возникает образ конфликта подавляющего большинства угнетённых с ничтожным зажравшимся меньшинством угнетателей.

Этот конфликт чаще всего иллюзорный, но иногда бывает и реальным. В истории нередки случаи, когда правящая группа, слишком сильно обнаглев и страх потеряв, умудряется объединить против себя всех своих современников. В этой ситуации действительно, возникает подавляющее большинство повстанцев, объединённых целью совместной расправы с зажравшейся и всем насолившей верхушкой.

Но надо понимать то, чего Маркс и марксисты не понимали: единство это – кратковременное, ситуационное. Добившись своей цели, большинство распадается на экономически-враждебные друг другу группы. Всякая революция удручающе заканчивается дракой победителей при дележе трофеев.

Созданная марксизмом картина о маленькой группе угнетателей и огромной массе угнетённых – увы, разбивается об историческую реальность. Скажу больше: такая система стабильно существовать просто не смогла бы, потому что в реальной жизни у меньшинства нет средств защиты от большинства (за исключением варианта стать марионетками иностранной оккупационной армии).

Если против власти сложилось устойчивое большинство – это означает, что власть уже фактически свергнута.

Но что же мы имеем на самом деле? Вовсе не антагонизм (вражду) мифических классов. Мы имеем антагонизм между индивидами, между людьми. Общество экономически сложено так, что угнетатели в нём составляют большинство. Никого не угнетают только самые бедные, самые подавленные жильцы самого нижнего слоя. Все остальные терпят угнетателей над собой – чтобы сохранить свои возможности угнетения. Государство упорядочивает войну всех против всех, но она не прекращается, а лишь получает более мягкие формы.

***

Это можно проиллюстрировать примером из любой эпохи, но, раз мы так много внимания уделили действительно незаурядной личности Д.Рикардо, приведём пример из его эпохи. Пока Рикардо думал про вечность капитализма и двигательную силу прогресса, заключённую в шкурниках и мародёрах, парламент его страны (Англии) принял в 1815 г. «хлебные законы», устанавливавшие высокие, по существу запретительные, пошлины на импортный хлеб.

Законы эти имели целью сохранить на высоком уровне цены на хлеб, чтобы обеспечить труженикам сельского хозяйства высокие доходы, которые они привыкли получать за время войны, когда ввоз хлеба в Англию был затруднен. Но тем самым сокращалась реальная заработная плата, еще более снижался жизненный уровень городских трудящихся, промышленного пролетариата.

Всё очень просто (и убийственно для марксизма): город разживается дешёвым хлебом, а деревня – дорогим. Чем хуже рабочим, тем лучше крестьянам, и наоборот. То есть: они взаимно выступают угнетателями друг друга.

Английский парламент анализировал не только эпоху наполеоновских войн, но и страшный опыт английских «огораживаний» прошлых веков.

А там суть вот в чём. С развитием морской торговли выяснилось, что Англия (остров на севере Европы) – имеет скверный для хлебопашества климат. И дешевле ввозить хлеб с юга, в обмен на овечью шерсть, чем у себя выращивать. Когда всё это стали делать – «овцы съели людей», хлеб для горожан подешевел, а крестьянство – вымерло. Получается, суконщики до смерти заездили хлеборобов! Но в пору наполеоновских войн хлеборобы им отплатили той же монетой. И кто тут «класс угнетателей»?

Правильный ответ с точки зрения узкого экономизма – всякий, кто не я. Понимаете? Всякий, кто не является мной или моим сотрудником – мой угнетатель. Кузнец – угнетатель свекловода, потому что хочет дешёвой свёклы и дороговизны подков для трудящихся. И наоборот: свекловод мечтает, чтобы всё, кроме свеклы, стоило медяки, а вот свекла – ценилась бы на вес золота…

Попытки взаимного угнетения каждого каждым складываются в бурлящем котле текущей борьбы за еду и вещи в самые удивительные конфигурации. Марксизм более-менее устойчиво чувствует себя только там, где все участники игры объединились против сильнейшего игрока. Уже с бонапартизмом Луи Наполеона III марксизму трудно разобраться, и приходится выдумывать какие-то малоубедительные «лавирования» между разными классами…

И уж тем более что может сказать марксизм об угнетении рабочих приезжими мигрантами, претендующими на рабочие места? Такая ситуация ставит марксиста совсем уж в неудобное положение, потому что речь идёт о борьбе внутри пролетариев. Ведь дешёвый мигрант вовсе не противник национальной буржуазии, он угрожает в первую очередь именно рабочим слоям населения! Тут говорить «у вас общий враг – буржуазия» просто глупо. Скажем, для негра или араба французская буржуазия – не враг, а средство передвижения, средство из его «домашнего ада» попасть во Францию. А для француза такой чернокожий или араб – средство провалиться в африканскую или азиатскую безнадёгу положения…

Но всё встанет на свои места, когда мы скажем, что антагонизм существует в экономике между людьми, а не между классами. И говорить о классах (если вообще о них говорить) – можно только условно как о временных, ситуационных объединениях, возникших в определённых реалиях борьбы за жизнь, и исчезающих – когда породившие их реалии исчезают.

***

Рассуждать нелицемерно про общественную пользу может только тот, для кого эта самая общественная польза является самоценностью, исповеданием веры, а не средством прохода к личной выгоде. Если же человек мотивирован личной выгодой – то любые реформы и преобразования сведутся к одному: он всех обманет и ограбит, как ельциноиды в 1992 году. И его партийная или классовая принадлежность, уровень образования или эрудиции тут ни при чём: чем умнее злоумышленник, тем коварнее он продумает своё преступление, и не более того.

Та энергия, которая затрачивается на бесконечное движение человечества вперёд (вверх) – вполне может быть истрачена на боковые локальные тупики. Очень часто именно туда она и распределяется в конкретно-исторические эпохи упадка цивилизации.

Убеждение в том, что любое экономическое развитие ведёт к укреплению государства и общества – укоренившееся заблуждение. Если рассматривать экономические успехи системы в отрыве от всего остального, то именно экономические успехи чаще всего катализируют распад и гибель цивилизованных сообществ.

История знает множество примеров укрепления государственности в условиях народной нищеты. И не меньше примеров развала по итогам стремительно растущего качества жизни населения (я имею в виду не только советскую историю – хотя в яркости этому примеру не откажешь).

Экономические успехи общества увеличивают экономические соблазны его разрушителей. Чем богаче склад – тем больше соблазн его ограбить. И дело не только в том, что соблазн растёт у кладовщика. Растёт и борьба за назначение в кладовщики, мошенники и аферисты умножают усилие в битве за эту должность. Они стремятся всеми способами (в борьбе без правил) удалить из кладовщиков честного служаку и протащить в кладовщики свою креатуру.

Власть подвергается атакам не только за свои пороки, но и за свои достоинства. Если, к примеру, руководителем страны станет непорочный ангел – то все мошенники и аферисты в этой стране объединятся в травле неудобной и неугодной им честной, порядочной, нигде не отступающей от норм закона власти. Это борьба с честными политиками – т.н. «масонерное движение», а точнее, та часть социального заговора, которая именуется «карьерно-клановый заговор».

Парадоксальным образом общенациональная нищета иногда (не всегда) держит паразитов общества на голодном пайке, отчего их колонии слабеют. Наоборот, экономические успехи, бурный рост потребления – усиливают и экономических паразитов данного общества, усиливают хорошо нам знакомое по ельциноидам «масонерное движение». Это различные мафии, которые ищут контакта между собой а также с внешним агрессором, на поддержку которого стремятся опереться в деле грабежа.

Их рассуждение простое, воровское: разбазаривая страну, «берём себе, расплачиваемся чужим». Это и есть знаменитая по киноклассике «Кемска волость» М.А. Булгакова, которую охотно отдаёт самозванец на троне, больше всего опасающийся покушений на себя лично, а не на государство, почитаемое им чужим, временным и враждебным.

Моему поколению прекрасно, на собственной рваной шкуре, известно, что если в обществе нет вероисповедного иммунитета к этим заражениям паракриминальными сообществами, то общее заражение и смерть социального организма неизбежны.

Противостоять мошенничеству можно только всеобщей и бескорыстной нетерпимостью к мошенничеству. Если есть склад с ценными вещами – то к нему ставят сторожей. Но это наивная уловка, давно высмеянная римской фразой «Quis custodiet ipsos custodes?»[8]. Сторожам ценных вещей свойственно перерождаться по принципу «что стережёшь, то и грызёшь». Именно из рядов КПСС вышли самые яростные и свирепые хулители Советского Союза…