Посмеёмся!

Вновь и вновь создается иллюзия, что нерешённый вопрос давно разрешен в нужную сторону, а кто этого ещё не понял, отсталый растяпа — кому охота самоотождествляться с персонажем фарса или карикатуры? Террор смеха не только успешно заменяет репрессии там, где последние почему-либо неприменимы, но не менее успешно сотрудничает с террором репрессивным там, где тот применим. «Смех не воздвигает костров» — что сказать по этому поводу? Костры вообще воздвигаются людьми, а не олицетворёнными общими понятиями; персонификациям дано действовать самостоятельно лишь в мире метафор, в риторике и поэзии. Но вот когда костёр воздвигнут, смех возле него звучит частенько, и смех этот включен в инквизиторский замысел: потешные колпаки на головах жертв и прочие смеховые аксессуары — необходимая принадлежность аутодафе. «За смехом никогда не таится насилие» — как странно, что Бахтин сделал это категорическое утверждение! Вся история буквально вопиет против него; примеров противоположного так много, что нет сил выбирать наиболее яркие. В Афинах, благороднейшем городе классической древности, великий Аристофан в единомыслии со своей публикой находил очень потешным мотив пытки раба как свидетеля на суде (в «Лягушках»)».

Оборву цитирование Аверинцева. Разумеется, он, несмотря на его консервативно-клерикальную позицию, по фактам абсолютно прав. Статья Аверинцева была опубликована на заре перестройки, а вся перестройка представляла собой не что иное, как блестящее применение «смеховой культуры» для сноса всех достижений и завоеваний прогресса, начиная с Февраля 1917 года, а отчасти даже и более ранних. То есть для целей совершенно реакционных.
А вообще, как говорил в те же советские годы Аркадий Райкин (цитирую по памяти, так что, возможно, неточно): «Смех бывает: идейный, безыдейный, оптимистический, пессимистический, нужный, ненужный, наш, не наш, язвительный, заразительный, иронический, саркастический, утробный, злобный, обывательский, злопыхательский, и от этого… как его… от щекотки».

Тут народный артист (который высмеивал чересчут «сурьёзную» классификацию смеха Владимира Проппа) попал, по моему скромному мнению, что называется, не в бровь, а в глаз. Именно смех от щекотки и можно посчитать самой первичной, физиологической, простейшей формой смеха. Из которой позднее развиваются и все остальные. Ведь что такое смех от щекотки? Это стремление освободиться от чего-то (например, ползущего по телу насекомого или клеща). На то же указывал и Аверинцев: «Смех — это не свобода, а освобождение; разница для мысли очень важная».

Если же расширить понимание смеха до бахтинских пределов, то получится, что в эпоху революции общество смехом освобождается, как говорил В. И. Ленин, «от всяких вредных насекомых, от блох — жуликов, от клопов — богатых и прочее и прочее».

Ну, а в эпоху реакции? В эпоху реакции смех выполняет чисто реакционную роль (см выше). Теперь вернёмся к тому, что написал мой оппонент: оказывается, он потешался над картиной, изображающей раненого выстрелами Владимира Ильича, в бахтинском, карнавально-смеховом смысле. Что ж, возможно, так оно и есть. Вот только какую социальную роль выполняет этот смех — революционную или реакционную? Вопрос, что называется, риторический. Может быть, он сродни смеху толпы во время аутодафе инквизиции, о котором справедливо напомнил Аверинцев? И уж конечно, тот, кто позволяет себе такой смех, не должен обижаться, когда это обоюдоострое оружие обращается против него самого. И вовсе не ограничивается смехом. Мы ведь начали с обсуждения 5 сентября, красного террора, не так ли?

Что там со вкусом и удовольствием писал уважаемый М. М. Бахтин про карнавальную (хотя при этом и вполне реальную) казнь Пошеяма?
Рабле: «Кобыла в ужасе припустилась рысью, затрещала, заскакала, понеслась галопом, начала брыкаться, на дыбы взвиваться, из стороны в сторону метаться… Кобыла поволокла его задом по земле, продолжая взбрыкивать всеми четырьмя ногами и со страху перемахивая через изгороди, кусты и канавы. Дело кончилось тем, что она размозжила ему голову, и у осанного креста из головы вывалился мозг; потом оторвала ему руки, и они разлетелись одна туда, другая сюда, потом оторвала ноги, потом выпустила ему кишки, и когда она примчалась в монастырь, то на ней висела лишь его правая нога в запутавшейся сандалии».

Бахтин: «Он [Пошеям] — враг обновления и новой жизни. Это — старость, которая не хочет родить и умереть, это — отвратительная для Рабле бесплодная и упорствующая старость. Пошеям — враг именно той площадной весёлой правды о смене и обновлении, которая проникала собой и образы дьяблерии… И вот эта правда, ставшая на время силой, и должна была его погубить. Он и погиб чисто карнавальною смертью через разъятие его тела на части».
Вот и посмеёмся.