Противник как учитель и тренер

Владимира Соловьева считают предшественником символистов, но он написал несколько едких статей на их сборники. При этом он не удержался и сдобрил свою критику очень забавными пародиями на символическую поэзию:

На небесах горят паникадила,
А снизу — тьма.
Ходила ты к нему иль не ходила?
Скажи сама!

Но не дразни гиену подозренья,
Мышей тоски!
Не то смотри, как леопарды мщенья
Острят клыки!

И не зови сову благоразумья
Ты в эту ночь!
Ослы терпенья и слоны раздумья
Бежали прочь.

Своей судьбы родила крокодила
Ты здесь сама.
Пусть в небесах горят паникадила, —
В могиле — тьма.

И какое это в итоге оказало впечатление? Разгромное? Но читая воспоминания Андрея Белого (представителя нового поколения символистов) находишь такое место: «Брюсов   кончал Поливановскую  гимназию,  когда  я  уже  в  ней   учился;   и   я   помнил Брюсова-гимназиста… Через три-четыре года я уже знал наизусть пародии на  «декадентов»  Вл. Соловьева; мы их здесь же, в этом зале, прочитывали хором; а  в  последнем классе  я,  как и  Брюсов,  разгуливал  с  премрачным  видом,  проповедовал символизм, «мой» символизм, ибо основ символизма Брюсова в те дни не знал…» (Андрей Белый, «На рубеже двух столетий»).

Будущий символист не знал основ символизма Брюсова, но пародии Соловьева заучил наизусть!

Блестящая критика Соловьева не только не разгромила символизм, но даже послужила его развитию. Почему? Соловьев иронизировал, но в своей иронии он подметил что-то важное в этом направлении, и, пусть утрированно, но выразил это в своих пародийных стихах. Парадокс? Исключительный случай? Вовсе нет.

В книге В.А. Крюковой «Символизм в изобразительном искусстве» рассказывается следующее о французских символистах: «На собраниях группировок молодые поэты читали своих стихи. Их (как правило, кратковременные) периодические издания публиковали произведения символистов. В атмосфере иронии и бравады появилась стихотворная мистификация Габриэля Викэра и Анри Боклера «Упадочность» (1889), подписанная вымышленным именем Адоре Флупет.

Пародийная стилизация была настолько удачна, что многие приняли ее за подлинное сочинение начинающего декадента. Утрированное воспроизведение типичной топики, метафор и звуковой обработки стиха способствовало самосознанию становящегося поэтического стиля. Молодые авторы показали его как бы под увеличительным стеклом».

Произошло то же, что и в случае с пародиями Соловьева. Глумление и высмеивание помогло выразить критикуемое явление так, как не могли выразить его сторонники. Наши противники бывают подчас очень полезны, они порой видят и выражают то, что не вполне видим и осознаем мы сами. Они подчас являют собой некую оппозицию в виде зеркала, в котором мы можем найти свое не приглаженное и не причесанное отражение.

«Понимаю – ярмо, голодуха, Одни из самых унылых книг, которые мне приходилось читать, были посвящены описанию «русского национального духа» и «русской национальной идеи».

В 90-е выходило много разных брошюр, самого различного уровня, которые продавали и в книжных, и в киосках, и на лотках в переходах. Помню брошюру какого то православного (кажется даже митрополита) о русской идее, которая оставила столь тоскливое впечатление, что ничего, кроме этой тоски, у меня в памяти не осталось.

И при этом на наши головы обрушивался поток различной русоненавистнической грязи. Но грязь, как ни странно, обладала не только подавляющим, но и бодрящим, мобилизующим и протрезвляющим характером.

Я в те годы полушутя, полусерьезно говорил своему другу, что статьи Валерии Новодворской надо печать в патриотической прессе так, как они по своей сути имеют куда большее воздействие в плане пробуждения национального самосознания, чем многие материалы патриотов со стандартным патриотическим набором шаблонов. К тому же в посыле наших противников есть и кое-что более серьезное, чем только слепая злоба, к этому надо прислушиваться.

У русского поэта, литературоведа и эссеиста, педагога Льва Владимировича Лосева (настоящая фамилия Лифшиц) есть очень интересное стихотворение:

Тыщу лет демократии нет,
но худого российского духа
не терплю», – говорил мне поэт.
«Эти дождички, эти берёзы,
эти охи по части могил», –
и поэт с выраженьем угрозы
свои тонкие губы кривил.
И еще он сказал, распаляясь:
«Не люблю этих пьяных ночей,
покаянную искренность пьяниц,
достоевский надрыв стукачей,
эту водочку, эти грибочки,
этих девочек, эти грешки
и под утро заместо примочки
водянистые Блока стишки;
наших бардов картонные копья
и актёрскую их хрипоту,
наших ямбов пустых плоскостопье
и хореев худых хромоту;
оскорбительны наши святыни,
все рассчитаны на дурака,
и живительной чистой латыни
мимо нас протекала река.
Вот уж правда – страна негодяев:
и клозета приличного нет», –
сумасшедший, почти как Чаадаев,
так внезапно закончил поэт.
Но гибчайшею русскою речью
что-то главное он огибал
и глядел словно прямо в заречье,
где архангел с трубой погибал.

Человек объясняется в ненависти к русским, и понятно, что это очень деструктивный посыл. Но при этом ненавистник в своей ярости выражает и «огибает» что-то главное, очень важное, значительное, что мы сами в себе подчас не замечаем и, может быть, так ясно выразить не можем.

Ненависть – изнанка любви, и в своем аффекте она подобна любви. Это ее негативный двойник. И тут есть одна старая загадка: ослепляет любовь (а с ней и ненависть) или наоборот – открывает глаза. Известно: любовь зла – полюбишь и козла. И человек, которого оставило наваждение любви, потом, когда сердце охладело, думает: «И что я в этой дуре нашел?»

Но что, если наша обыденная трезвость – обманчива, а любовь вдруг снимает пелену повседневности с глаз и мы видим в человеке нечто глубокое и подлинное, что сокрыто во сне привычных, монотонных будней? И что, если человек, влюбленный негативностью, привязавшийся ненавистью – точно так же видит в объекте своей ярости нечто значительное, сокрытое от сонных глаз?

Со своей дистанции различает то, что нам трудно разглядеть с близкого расстояния. Поэтому не мешает прислушиваться к тому потоку неприязни, что изливают на нас оппоненты – вдруг там сверкнет что-то важное, вдруг там ясно формулируется то, что мы не можем сформулировать сами.

Разумеется, речь идет об искренней ярости, а не заказной. Искренность даже в ненависти – такая добродетель, что ее надо приветствовать и в этом случае. Не надо просто отметать или негодовать, а  постараться спокойно разобраться – в чем причина ненависти, кто этот ненавидящий и что именно он ненавидит? Но для этого требуется применять искусство понимания, археологию смыслов, позволяющую снимать различные слои эмоциональности, поверхностной предвзятости.

В советское время я познакомился с западным искусством по хорошо иллюстрированной книге «Модернизм. Критика основных направлений»: именно благодаря ей я впервые узнал о дадаизме, сюрреализме,  поп-арте, имена Дали, Миро, Кандинского и многих других. Надо уметь дешифровать критику, глядеть вглубь.

В одной книжке, какого то современного западного буддиста я прочел такое примерно наставление: «Относись к каждому человеку, который встречается в твоей жизни, как к гуру. Представь, что он создает ситуацию, в которой ты чему-то учишься».

Наши противники – хорошие учителя, наставники, тренеры. Они бескомпромиссны, не дают нам поблажки, они не будут как папочка или мамочка гладить нас по головке и говорить: «Сынок, да ты умаялся, отдохни». Наши противники требуют выкладки по полной: «Изменись или погибни». Это достойный вызов. Нас разбили, раздавили, но это хороший повод не для уныния, а для совершенствования. Мы были слабы? Надо стать сильнее. Мы были глупы? Надо стать умнее. А если нет, то противник, как бескомпромиссный тренер тебя добьет… И выходит, что противник – твой лучший союзник в том, чтобы превзойти самого себя. Он не простит тебе слабости, он требует от тебя только силы.

Есть в оккультизме такой образ – «страж порога». Пока человек не достиг совершенства страж порога не позволяет пересечь определенный предел. Противник — это страж порога на пути в будущее, надо превзойти его, опереться на него, как на ступень, чтобы подняться на иной уровень.

…