Бездна

Краткое изложение русской идеи

Я иду по улице, погода сырая и серая. Солнце с ноября скрывается на полгода, небо словно закрывает грязный, тяжёлый занавес. Вместо Солнца на небосводе жалкое, бессильное пятнышко. И с неба что-то моросит — то ли дождь, то ли мокрый снег. И кругом под ногами то скользкий коварный лёд, то лужи да грязь, да мутная водица течет-течет куда-то…
Чувствую как намокает куртка и шапка и думаю, что, наверное, самая русская идея, которую ищут да не все не могут никак найти — это бездна. Бездна во всей своей неприкрытости и неумолимости. Пытается русский человек ухватиться за что-нибудь земное, да только все земное растекается в его руке в грязь. Не ухватишься. Не уцепиться за тысячелетнюю монархию, которая вдруг слилась в один день, не ухватиться за Советы, которые вдруг переродились и расцвели разгулом мерзкого предательства и воровства времён перестройки и реформ. Не уцепиться за идею элиты, которая на нашей почве есть собрание зверолюдей, не опереться на интеллигенцию — в большом числе своих представителей бесконечно ничтожную. И вместо народа обнаруживает все ту же жалкую бесформенность. Все формы текут, исчезают, сливаются по сточным канавам грязной водой — в вечную и всепоглощающую бездну.
И тут уж очевидно и явно — «преходит лик века сего». Не на чем сердцу успокоиться, негде преклонить головы своей. Полная бездомность… Скользкая, грязная почва под ногами и бесконечный простор, открытый всем ветрам.
Льву Толстому открылась эта бездна. И особо замечательно, что открылась она ему в полной мере в условиях благополучия, когда он, казалось бы, получил от жизни все, что мог пожелать. И именно в этот момент он ощутил, как земля уходит из под ног, исчезло понимание — зачем ему надо жить? Именно из-за «Исповеди» я вспоминаю о Толстом не как о классике, а как об очень близком человеке. В финале описаний своих мучительных исканий Лев Толстой пересказывает сон: «Вижу я, что лежу на постели. И мне ни хорошо, ни дурно, я лежу на спине. Но я начинаю думать о том, хорошо ли мне лежать; и что-то, мне кажется, неловко ногам: коротко ли, неровно ли, но неловко что-то; я пошевеливаю ногами и вместе с тем начинаю обдумывать, как и на чём я лежу, чего мне до тех пор не приходило в голову. И наблюдая свою постель, я вижу, что лежу на плетёных верёвочных помочах, прикреплённых к бочинам кровати. Ступни мои лежат на одной такой помочи, голени — на другой, ногам неловко. Я почему-то знаю, что помочи эти можно передвигать. И движением ног отталкиваю крайнюю помочу под ногами. Мне кажется, что так будет покойнее. Но я оттолкнул её слишком далеко, хочу захватить её ногами, но с этим движеньем выскальзывает из-под голеней и другая помоча, и ноги мои свешиваются. Я делаю движение всем телом, чтобы справиться, вполне уверенный, что я сейчас устроюсь; но с этим движением выскальзывают и перемещаются подо мной ещё и другие помочи, и я вижу, что дело совсем портится: весь низ моего тела спускается и висит, ноги не достают до земли. Я держусь только верхом спины, и мне становится не только неловко, но отчего-то жутко. — Тут только я спрашиваю себя то, чего прежде мне и не приходило в голову. Я спрашиваю себя: где я и на чём я лежу? И начинаю оглядываться и прежде всего гляжу вниз, туда, куда свисло моё тело, и куда, я чувствую, что должен упасть сейчас. Я гляжу вниз и не верю своим глазам. Не то что я на высоте, подобной высоте высочайшей башни или горы, а я на такой высоте, какую я не мог никогда вообразить себе. Я не могу даже разобрать — вижу ли я что-нибудь там, внизу, в той бездонной пропасти, над которой я вишу и куда меня тянет. Сердце сжимается, и я испытываю ужас. Смотреть туда ужасно. Если я буду смотреть туда, я чувствую, что я сейчас соскользну с последних помочей и погибну. Я не смотрю, но не смотреть ещё хуже, потому что я думаю о том, что будет со мной сейчас, когда я сорвусь с последних помочей. И я чувствую, что от ужаса я теряю последнюю державу и медленно скольжу по спине ниже и ниже. Ещё мгновенье, и я оторвусь. И тогда приходит мне мысль: не может это быть правда. Это сон. Проснись. Я пытаюсь проснуться и не могу. Что же делать, что же делать? — спрашиваю я себя и взглядываю вверх. Вверху тоже бездна. Я смотрю в эту бездну нёба и стараюсь забыть о бездне внизу, и, действительно, я забываю. Бесконечность внизу отталкивает и ужасает меня; бесконечность вверху притягивает и утверждает меня. Я так же вишу на последних, не выскочивших ещё из-под меня помочах над пропастью; я знаю, что я вишу, но я смотрю только вверх, и страх мой проходит. Как это бывает во сне, какой-то голос говорит: «Заметь это, это оно!» и я гляжу всё дальше и дальше в бесконечность вверху и чувствую, что я успокаиваюсь, помню всё, что было, и вспоминаю, как это всё случилось: как я шевелил ногами, как я повис, как я ужаснулся и как спасся от ужаса тем, что стал глядеть вверх. И я спрашиваю себя: ну, а теперь что же, я вишу всё так же? И я не столько оглядываюсь, сколько всем телом своим испытываю ту точку опоры, на которой я держусь. И вижу, что я уж не вишу и не падаю, а держусь крепко. Я спрашиваю себя, как я держусь, ощупываюсь, оглядываюсь и вижу, что подо мной, под серединой моего тела, одна помоча, и что, глядя вверх, я лежу на ней в самом устойчивом равновесии, что она одна и держала прежде. И тут, как это бывает во сне, мне представляется тот механизм, посредством которого я держусь, очень естественным, понятным и несомненным, несмотря на то, что наяву этот механизм не имеет никакого смысла. Я во сне даже удивляюсь, как я не понимал этого раньше. Оказывается, что в головах у меня стоит столб, и твёрдость этого столба не подлежит никакому сомнению, несмотря на то, что стоять этому тонкому столбу не на чем. Потом от столба проведена петля как-то очень хитро и вместе просто, и если лежишь на этой петле серединой тела и смотришь вверх, то даже и вопроса не может быть о падении. Всё это мне было ясно, и я был рад и спокоен. И как будто кто-то мне говорит: смотри же, запомни. И я проснулся».

Может быть, это самое точно изложение русской идеи? Лежать над бездной, зацепившись взглядом за точку в бездне неба над собой?