История одного города

Когда-то, в далекой России, которую мы потеряли, жил да был вице-губернатор и прокурор (ну или помощник прокурора), до мозга костей чиновник, бюджетник и помещик, знаток всех на тот момент работающих схем откатов и злоупотреблений админресурсами. И даже имевший в пору бесшабашной юности неприятности с законом в силу своего нескрываемого обличительного таланта, взлелеянного литературными традициями знаменитого пушкинского Лицея. Звали этого человека Михаил Евграфович Салтыков (Щедрин). Великого ума, бесстрашия и таланта был человек, а ныне имя его мало кому известно, и не без уважительных на то причин.           

Его произведения как-то внезапно появлялись в учебной программе и так же внезапно покидали ее. Но последнее поколение советских школьников еще помнит, если и не «Господ Головлевых» или «Пошехонскую старину», которые участвовали в древне-советских хрестоматиях, то хотя бы его сказки про мужика, который двух генералов прокормил, карася-идеалиста, орла-мецената и медведя на воеводстве. Может быть, и есть в истории человечества незаслуженно забытые герои, но нет ни одного сколько-нибудь значимого персонажа, которого бы незаслуженно помнили. Более того, некоторые «ретроградно амнезированные» великие сыны народа забыты вовсе не из-за слабой памяти людской, а из-за искусственно вызванного замалчивания. Подобной государствообразованной амнезии подвергся и М.Е. Салтыков-Щедрин. 

В самом деле, что в нем такого особенного и замечательного? Только и делов, что живописал собственные впечатления, время от времени выходил на аналитику и давал эксклюзив, и при этом в силу благородного происхождения и занимаемых высоких должностей к годам зрелости стал практически неприкосновенен. А уж о силе и мощи его таланта написаны и защищены вагоны диссертаций, ибо щедриноведы такие же уважаемые люди в культурной и научной среде, как и пушкиноведы либо толстовцы. Просто творчество Салтыкова-Щедрина во все времена (кроме сталинского «террора» почему-то) считалось чем-то хотя и отчасти правильным, но на грани фола, эдакий адреналин, вроде и правильный, но могущий провести неверные параллели и навести на враждебные и совсем неудобные аналогии. Секрет этой специфично щедринской грани открыт и доступен любому желающему по запросу «История одного города», «Господа Головлевы», «Помпадуры и помпадурши», «Пошехонская старина», «Убежище Монрепо», «За рубежом», «Сказки», и многое-многое еще более острое и актуальное наследие великого, бескомпромиссного и невероятно талантливого сатирика, творившего во времена беснующихся многоуровневых цензур. 

За что могли искусственно замалчивать его сатиру-фантастику, о которой взахлеб писали современники, безмерно уважавшие М.Е. Салтыкова и как малые дети страшившиеся малейшей его критики в свой адрес как адского пламени, утверждавшие. что ни одно пошлое, мелкое и гнусное явление не могло выжить, коль скоро его касалось щедринское перо? Он умел как никто, по заветам великого воспевателя «маленьких людей», составляющих, впрочем, большинство любого общества, Н.В. Гоголя сделать так «чтобы вся мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем». 

И настало время этой мелочи «мелькнуть крупно», ибо в нынешних егэшных программах, пропущенное через душу и жилы творчество стопроцентно белокостного и голубокровного, но патологически честного и бескомпромиссного вице-губернатора, не пришедшегося ни к тому, потерянному двору, ни к зарождающемуся нынешнему, не изучают:

«Не только страна, но и град всякий, и даже всякая малая весь, — и та своих доблестью сияющих и от начальства поставленных Ахиллов имеет, и не иметь не может. Взгляни на первую лужу — и в ней найдешь гада, который иройством своим всех прочих гадов превосходит и затемняет».           

«Разница в том только состоит, что в Риме сияло нечестие, а у нас — благочестие, Рим заражало буйство, а нас — кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у нас – начальники». 

«Ладно. Володеть вами я желаю, — сказал князь, — а чтоб идти к вам жить — не пойду! Потому вы живете звериным обычаем: с беспробного золота пенки снимаете, снох портите! А вот посылаю к вам, заместо себя, самого этого новотора-вора: пущай он вами дома правит, а я отсель и им и вами помыкать буду!

Понурили головотяпы головы и сказали:

 — Так!

   — И будете вы платить мне дани многие, — продолжал князь, — у кого овца ярку принесет, овцу на меня отпиши, а ярку себе оставь; у кого грош случится, тот разломи его на четверо: одну часть мне отдай, другую мне же, третью опять мне, а четвертую себе оставь. Когда же пойду на войну — и вы идите! А до прочего вам ни до чего дела нет!

— Так! — отвечали головотяпы.

— И тех из вас, которым ни до чего дела нет, я буду миловать; прочих же всех казнить.

— Так! — отвечали головотяпы.

 — А как не умели вы жить на своей воле и сами, глупые, пожелали себе кабалы, то называться вам впредь не головотяпами, а глуповцами.

 — Так! — отвечали головотяпы.

 Затем приказал князь обнести послов водкою да одарить по пирогу, да по платку алому, и, обложив данями многими, отпустил от себя с честию.

 Шли головотяпы домой и воздыхали. «Воздыхали не ослабляючи, вопияли сильно!» — свидетельствует летописец. «Вот она, княжеская правда какова!» — говорили они. И еще говорили: «Такали мы, такали, да и протакали!» Один же из них, взяв гусли, запел:  

   Не шуми, мати зелена дубровушка!

   Не мешай добру молодцу думу думати,

   Как заутра мне, добру молодцу, на допрос идти

   Перед грозного судью, самого царя…  

  Чем далее лилась песня, тем ниже понуривались головы головотяпов. «Были между ними, — говорит летописец, — старики седые и плакали горько, что сладкую волю свою прогуляли; были и молодые, кои той воли едва отведали, но и те тоже плакали. Тут только познали все, какова такова прекрасная воля есть». Когда же раздались заключительные стихи песни:  

   Я за то тебя, детинушку, пожалую

   Среди поля хоромами высокими,

   Что двумя столбами с перекладиною… —  

   то все пали ниц и зарыдали.

   Но драма уже совершилась бесповоротно» 

Продолжение следует. 

Любовь Донецкая